Последняя любовь - Жорж Санд

Минута нашего духовного соединения настала. И когда нас обвенчали, я остался довольным собою и ею: я чувствовал сдержанную страсть, она была стыдлива и доверчива. Наш медовый месяц не походил на детский порыв веселости при виде цветов; то было время глубоких и интимных радостей под влиянием жарких и чудных лучей летнего солнца.

Мы должны были обвенчаться, не дождавшись Тонино.

Накануне назначенного для его возвращения дня он прислал нам письмо, в котором извещал, что Ванина упала и, боясь опасных последствий, должна будет пролежать несколько недель. Он возвратился только в начале осени со своей женой, которая была совершенно здорова и в приятном ожидании материнства. Он мне признался, что с ней не было никакого несчастья, но что он боялся своим присутствием стеснить Фелицию.

— Я не всегда могу объяснить себе все странности ее настроения, но я их чувствую и отгадываю даже ранее, чем она высказывает. Верьте мне, что я хорошо сделал, не присутствовав на ее свадьбе. Ведь так мало нужно, чтобы смутить ее! Все к лучшему, не сомневайтесь в этом!

Я чувствовал, что Тонино прав, но так же, как и он не мог объяснить почему.

Он поселился с осени в Вервале, и мы редко виделись с ними. В то время начались большие работы: пахали землю, собирали плоды, приготовляли вина и сыр. В полях мы с радостью встречались с ними, по воскресеньям же изредка собирались все вместе, но мы не чувствовали потребности в этих свиданиях, и могу сказать, что я был счастлив, когда никого не было между мной и моей женой. У нее был слишком впечатлительный ум, чтобы вести спокойную жизнь. Сильные волнения в молодости оставили привычку драматизировать и принимать малейшие выбоины ее прозаической жизни за открытые пропасти. Я старался повлиять на нее, сдерживая ее порывы, постоянно заботился об ее образовании, поддерживал и водворял спокойствие в душе. Все это было изобретательным и приятным трудом, нисколько не утомлявшим меня, за который Фелиция была мне очень благодарна. Необходимо было только, чтобы постороннее влияние не смущало мою жену.

В начале нашего супружества она создавала себе неожиданные неприятности. Насколько она желала посредством брака с солидным человеком восстановить честное имя, настолько она была поражена, достигнув этого. Она приходила в отчаяние, если мимоходом слышала подобную фразу: «Какое счастье выпало на долю Фелиции Моржерон после всего, что было с ней», или же замечание какого-нибудь соседа: «Хорошую партию делает господин Сильвестр, нечего сказать!» Она не мстила, как я, улыбкой сожаления, слыша эти пустые слова, но тревожилась и сокрушалась, как будто бы обида падала с небес.

— Теперь я все понимаю, — говорила она. — Одни уважают вас и сожалеют, другие же, несмотря на мои уверения, что вы не взяли ни малейшей части моего состояния, думают, что корысть сделала вас снисходительным к моей ошибке. О, я была большой эгоисткой: я не предвидела, что общественное мнение нельзя подкупить и часть моего позора падет на вас. Напрасно я не послушалась моего внутреннего голоса. Знаете ли, много раз я собиралась сказать вам: «Любите меня, но не женитесь на мне! Я буду вашей любовницей, вашей рабой, потому что не чувствую себя достойной быть вашей супругой».

— Вы хорошо сделали, — сказал я, — не предложив мне этого низкого соблазна. Я бы подумал, что вы меня считаете способным уступить ему и, следовательно, не уважаете меня.

— Вы слишком строги! Разве было бы преступлением, если бы вы согласились отдать мне любовь, не давая своего имени?

— Я бы не исполнил долга по отношению к вашему брату, а также и к вам, принявшей меня, как сестра. Кроме того, подобная связь, Фелиция, простительна только в молодости, когда не чувствуют угрызений совести, не подчиняясь законам, но для человека в летах она постыдна, в особенности же если между ним и предметом страсти нет никаких препятствий.

Она с большим трудом поняла, что можно соединить долг со страстью. В конце концов мне удавалось развеселить ее и даже вызвать ее смех каким-нибудь рассказом о сплетнях кумушек или скупого соседа-мужика. Конечно, я во многих вызывал чувство зависти и в особенности в Сиксте Море, который сильно злословил относительно нашего брака. Но что же это значило для меня? Я чувствовал свою совесть совершенно спокойной. Фелиция завидовала мне и говорила это. Мне трудно было добиться, чтобы она простила себе прошлое и настолько бы уважала себя, что не обращала бы внимания на клевету. Мне удалось все же указать ей на смешную сторону этого злословия и отучить ее преувеличивать его гнусность.

Несмотря на эти кратковременные тревоги, мы была счастливы. Не знаю, удовлетворяла ли Фелиция идеалу духовной чистоты и прелести, о котором я мечтал а юности. Есть пора в жизни, когда бываешь требовательным только к себе. Когда любишь, то чувствуешь возможность совершенства, но одновременно понимаешь трудность достигнуть его. Эта тщетная погоня за прекрасным и совершенным делает человека снисходительным к дорогим и любимым существам. У него является желание устранить с их пути те подводные камни, о которые можно споткнуться, те шипы, которые колют, я он делается кротким и смиренным сердцем от избытка любви и усердия. Конечно, в ту пору, когда я заботился о больной и тревожной душе, я стал лучше, чем был прежде, я, если можно так сказать, стал лучше самого себя.

Когда моя жена говорила мне: «Я не подозревала, что вы до такой степени добры», я совершенно искренне отвечал ей:

— Я не был таким до того времени, пока не полюбил вас.

Наше счастье продолжалось два года. Оно не пополнилось для меня отцовской радостью, но теперь я, увы, благодарю судьбу, что она избавила меня от ужасной причины к волнению и неуверенности. Фелиция все льстила себя надеждой стать матерью.

Один старый доктор, который постоянно лечил ее, по возвращении ее из Италии, сказал мне, что я не должен льстить себя тщетными надеждами. В то же время он просил меня не разубеждать в этом Фелицию.

— Мечта быть матерью — ее страсть. Будьте осторожны с ее нервами. Ее рассудок в высшей степени потрясен, мысли сосредоточены, воля возбуждена, и ее жизненные силы не отвечают энергии. Я был очень удивлен, что она перенесла смерть своего брата. Я думал, что она лишится жизни или рассудка. Теперь же все стало для меня понятным: она любила вас! Постарайтесь доставить ей счастье, если желаете сохранить ее. Она более не в состоянии была бы перенести нового горя.

— Неужели вы думаете, что невозможность иметь детей была бы для нее непоправимым несчастьем?

— Она подчинится этому, но будет долго хранить свои иллюзии. Впрочем, это подробности, я же прошу вас обратить внимание на главное: доставьте ей спокойное существование, если хотите, чтобы она жила.

— Вы должны объясниться, — воскликнул я. — Мы с вами одни, и вам некого щадить здесь, потому что я, как мужчина, должен быть ко всему готовым и все предвидеть. Я должен знать, угрожает ли какая-нибудь серьезная опасность моей жене, чтобы ежеминутно избегать ее в нашей жизни. Говорите.

— Хорошо, — отвечал он, — я буду говорить вам, как человек простой, но опытный должен говорить с человеком образованным и серьезным. Госпожа Моржерон долгое время боролась между жизнью и смертью вследствие ее горя и несчастья, которое вы, конечно, знаете. Уже давно она поправилась. Конечно, воля придала ей новые силы. Но смягчая организм, нельзя переделать его в основе, а мы имеем дело здесь с организмом ненормальным. Я много наблюдал за ней как за редким типом в ее сословии. В большинстве у деревенских жителей — я называю так всех, кто живет в постоянном соприкосновении с деревенской природой, к какому бы классу общества они ни принадлежали, — тело благотворно одерживает верх над душой, воздух и физические упражнения придают сон, аппетит и умственное равновесие. У госпожи же Фелиции это совершенно иначе: ее воля — единственный источник ее физических сил, и ничто извне не действует на нее непосредственно. Только расположение ее ума делает ее слабой или сильной; одним словом, выражаясь грубо, но во всяком случае верно, живость ума истощает телесные силы. Не заставляйте ее много размышлять, но если она желает образовать себя, то будьте осторожны с ее способностями. Они у нее обширны, но в ее голове никогда не улягутся в логическом порядке все приобретенные ею по знания. Направьте ее деятельность и дайте пищу нежности и доброте. Не заставляйте ее быть слишком последовательной, обращайтесь с ней как с ребенком, которого хвалят за старание, но щадят его способности у нее нет органической болезни, будьте в этом отношении спокойны, но следите за ее чувствительностью к малейшему волнению: слушайте часто ее пульс и заметьте, какое лихорадочное состояние проявляется в ней под влиянием самого незначительного нервного возбуждения. Особенно старайтесь не выказывать ей вашего беспокойства, а то она скроет от вас все признаки своей болезни. У нее есть поразительное свойство: я часто видел ее опасно больной, но никто из окружающих не мог заметить этого. Будьте же проницательны, но не показывайте ей этого. Я более никого не знаю, кто был бы так неподатлив, как она, на расспросы и лечение. Если когда-нибудь случайно ей придется перенести серьезное горе, не спрашивайте ее, больна ли она, будьте уверены, что это так. Она, по обыкновению, будет работать и делать вид, что ест и спит, она даже будет, может быть, весела, чтобы не огорчить вас, но в это время у нее будет сильнейшая лихорадка, которая продолжится в ней до тех пор, пока вы не внесете луч утешения в ее душу. Доктора в этом отношении ничего не могут сделать или же почти ничего. Будьте вы врачом вашей жене. Я это говорю вам как друг, а не шарлатан.