Мадонна будущего. Повести - Генри Джеймс

— Великолепно! Ай да сэр Грегори! Идея просто чудо что такое!

— Вот и мисс Энвой того же мнения.

— А что, она уже подобрала кандидата?

— Насколько мне известно, нет; настроена она достаточно благоразумно. Однако леди Коксон приобщила ее к предприятию — и это заставило нас усиленно ломать копья.

— И в результате, как ты изволил признаться, между вами и возникла размолвка?

— Мисс Энвой полагает, что затея не лишена смысла.

— А ты придерживаешься противоположного мнения?

— Я считаю эту затею младенческой забавой, сопряженной с нелепейшими последствиями — причем самого безнравственного свойства. Возьмем хотя бы одно: премия учреждается без выбранного жюри — коллегии специалистов, которые могли бы выступить в качестве компетентных судей.

— Жюри представлено единственной персоной — леди Коксон?

— И всеми теми, кого ей заблагорассудится пригласить.

— Она пригласила тебя!

— Прежде всего, я профан — и не желаю иметь с этим бредом ничего общего. К тому же никто меня никуда не приглашал. По моим подозрениям, не кто иной, как сама леди Коксон, повернула мысли сэра Грегори в желаемое русло; она попросту заразила его этой шальной выдумкой: врученная ей ныне лестная привилегия дарить и миловать — всего лишь дань супруга, уступившего ее красоте и природному энтузиазму. Леди Коксон приехала в Англию сорок лет назад — хрупкая заоблачная бостонка, и даже долгие годы клокборского замужества (странного, вздорного, но вполне благополучного) не смогли на деле ее по-настоящему материализовать. Разумеется, она воображает, будто стала истинной британкой, если только можно представить себе обританивание как процесс — Werden[34]; и вот именно поэтому держится за этот так называемый фонд мертвой хваткой как за то самое звено, которое связывает ее с идеалом.

— Мертвой хваткой? Да ведь, по-твоему, она сама уже почти что при смерти?

— Ты хочешь сказать, леди Коксон неспособна действовать? Совершенно верно. В этом-то вся соль: конечно же, неспособна. Зверь до сих пор не пойман; везучий шарлатан не выслежен. Любопытно, как бы это ей удалось — при ее-то образе жизни! Иными словами, судьбе всего начинания грозит провал. Впрочем, следует воздать сэру Грегори по справедливости: полное фиаско было им предусмотрено заранее — именно таким и представлялся ему результат, коль скоро не явится на горизонте подходящий по всем статьям кандидат: истинный гений, схваченный за горло костлявой рукой нищеты. О, леди Коксон в этом плане весьма разборчива — ошибка, по ее мнению, недопустима.

Рассказ Грейвнера взволновал меня до крайности: я с жадностью ловил каждое слово.

— Но если леди Коксон скончается, не довершив дела всей жизни, что будет с деньгами? — спросил я Джорджа.

— При отсутствии другого распоряжения деньги вернутся в семью Коксонов.

— Значит, леди Коксон вправе распорядиться ими как-то иначе? Направить на другие цели?

— На то ее воля. Доказательство тому — сделанное ею три месяца назад племяннице предложение ими воспользоваться.

— Мисс Энвой? По ее собственному усмотрению? — подскочил я.

— Мисс Энвой, по ее собственному усмотрению, — кивнул Грейвнер. — Ввиду ее предстоящего брака. Сама обладательница капитала вконец отчаялась: поиски ревностного фанатика от науки требуют не менее ревностных усилий. Леди Коксон опасается совершить промах: иные из претендентов недостаточно ревностны, другие — недостаточно бедны. Получив первое же дурное известие о положении мистера Энвоя, она заявила Руфи о своей готовности пожертвовать всем ради нее. Когда дела в Нью-Йорке пошли из рук вон плохо, леди Коксон повторила свое предложение.

— И мисс Энвой его отклонила?

— Не совсем. Она взяла на себя только формальное право на обладание капиталом — по доверенности.

— То есть мисс Энвой наделена юридическими полномочиями вложить этот капитал куда ей вздумается?

— Не куда вздумается, а в руки индивидуума, каковой того заслуживает, будучи великим человеком, преследуемым жизненными невзгодами, — пояснил Грейвнер. — Мисс Энвой дала согласие, оговорив свое твердое намерение строго следовать предписаниям сэра Грегори.

— И ты порицаешь ее за это? — нервно улыбаясь, поинтересовался я.

Мой тон не был едким, однако Джордж слегка покраснел, и глаза его странно блеснули.

— Милый мой, если бы даже мне и взбрело на ум порицать девушку, с которой помолвлен, я не столь легко поделился бы своим недовольством даже с таким старым другом, как ты.

Я понимал: втайне Джорджу глубоко не по себе — он ищет сочувствия, ободрения, признания своей правоты, жаждет услышать веские доводы в пользу занятой им позиции; именно тут скрывалась подоплека столь прямодушных его излияний, и я был неподдельно тронут его доверительностью. Подобное поведение расходилось с его привычками; беспокойство из-за женщины отнюдь не являлось свойством его натуры — уже здесь усматривалась заведомая несообразность. Джордж Грейвнер умел неколебимо противостоять любому конгломерату враждебных сил. Меня забавляла мысль, что на сей раз он спасовал перед соединенным напором американского акцента, витающей в облаках тетушки и неплатежеспособного родителя. Необходимо было призвать на помощь всю мою давнюю привязанность к Джорджу, дабы достойно откликнуться на нежданно-негаданно обращенный ко мне подспудный призыв прийти на выручку. Уверенности мне придал его натянутый тон, с каким он продолжал свой рассказ:

— Конечно же, я ее осуждал, препирался сколько мог — довольно занятно, не правда ли?

Каким бы занятным дело ни представлялось, это не могло помешать мне поинтересоваться в лоб, неужели мисс Энвой не выговорила себе ни малой толики капитала. Джордж ответил, что доходы ее просто ничтожны — всего лишь четыреста фунтов годовой ренты с суммы, назначенной ей матерью. Вот почему он склоняется к мнению, что ей, ввиду радикальной перемены в ее перспективах, предпочтительней не отказываться от принятия суммы, безусловно могущей споспешествовать заключению объявленного брака. На мой вопрос, не существует ли для столь богатой и любвеобильной тетушки какого-либо иного способа выказать свое благоволение к племяннице, Грейвнер уведомил меня, что, несмотря на всю свою любвеобильность, избытком богатства леди Коксон отнюдь не обременена. Все, на что она способна, — это передать мисс Энвой оставшийся невостребованным фонд. Однако на старую леди привыкли смотреть как на неслыханную богачку; она связана по рукам и ногам многими обещаниями, данными алчущему рою Коксонов. Леди необыкновенно совестлива, и это для нее сущее несчастье — в особенности теперь, когда вокруг ее смертного одра незримо и неотступно толпятся обиженные мужья, обойденные приданым кузины и безвестные миру властители умов…

Мимо нас вихрем промелькнули платформы и россыпи огней.

— Мне кажется, — начал я со смешком, — затруднение исчезнет само собой и ты вздохнешь с облегчением, поскольку безвестного миру властителя умов никакими силами не отыскать.

Грейвнер принялся складывать свои бумаги.

— Кто поставит предел изворотливости взбалмошной женщины?

— Да, в самом деле, кто? — отозвался я, припомнив рассказ Аделаиды о поступке мисс Энвой, безрассудно расставшейся с целыми тридцатью фунтами.

Самым примечательным в нашем разговоре с Джорджем Грейвнером мне показалось то, что он так и не упомянул имени Фрэнка Солтрама. Тогда я решил, будто мы оба умышленно обходим молчанием нежелательную тему, однако позднее начал склоняться к мнению, что мой собеседник вовсе не ставил перед собой какой-либо сознательной цели. Впоследствии я, к собственному утешению, совершенно в этом уверился: мне стала ясна причина, по которой Джорджа мистер Солтрам нимало не волновал. Опасаться Солтрама Джорджу было незачем: слишком уж сильное неприятие тот у него вызывал. Здесь мы с Грейвнером были единодушны — и резоны наши совпадали полностью. Рассказ Джорджа я расценивал как свидетельство беспредельной дружеской доверительности, однако когда накануне Рождества миссис Солтрам известила меня о кончине леди Коксон (между тем как на возвращение мисс Энвой не было и намека), мне поневоле пришлось принять за должное утрату всяких надежд на скорое совершение предполагавшейся брачной церемонии. В самой помолвке, как мне теперь представляется, с первого же момента таилось нечто странное. Я задался вопросом: каким образом люди, столь различные между собой, могли понравиться друг другу? Внешнее очарование, некое (пусть и поверхностное) сродство натур наличествовали безусловно; добавьте сюда неотразимую прелесть юности, напор страсти и силу обаяния, изящество вкупе с удачливостью — да мало ли что? Судьба благоприятствовала знакомству и частым встречам молодой пары. Они испытывали, вероятно, взаимное влечение, но откуда им было проникнуть в сокровенное друг друга? Могли ли они разделять одни и те же взгляды и предрассудки, обладать одинаковым кругозором? Все эти вопросы, несколько приглушенные ходом времени, должен сознаться, так и не нашли ответа, но вот однажды, явившись февральским днем в Уимблдон, я застал там — кого же? — мисс Энвой.