Марк Шагал - Джонатан Уилсон

Пока Вирджиния была возлюбленной Шагала, он сам и его новые еврейские друзья снисходительно относились к «иноверке» и даже посмеивались над этим ее «недостатком» — как над милой причудой. Супруги Опатошу (Иосиф был известным еврейским писателем) в шутку, ничего плохого не имея в виду, называли Вирджинию «гойка» и «шикса». Когда же через семь лет в ее отношениях с Шагалом наступил разрыв, он не придумал ничего лучше, как объяснять все мнимые недостатки Вирджинии той самой «гойкостью», над которой раньше добродушно посмеивался.

Пока Вирджиния мирилась с ролью тайной подруги и позволяла Иде руководить финансовыми делами отца и его общественными связями, все шло неплохо. Ида, по натуре человек очень живой и активный, охотно опекала отца и Вирджинию, которые вели себя скорее как послушные, хотя временами и проказливые, дети. Только одно могло вывести Шагала из себя (а он были известен своей вспыльчивостью) — деньги. Иде хотелось больше полномочий, отец, видимо, не уступал и однажды во время шумной ссоры так разозлился, что схватил стул и занес его над головой дочери. Художника, написавшего «Jeune mariée aux roses» («Молодую невесту с розами»), тогда с трудом удалось усмирить. В отношении Вирджинии он проявлял дикую мелочность: выделял ей сущие копейки, а когда был не в духе, напоминал, что она должна быть ему благодарна за то, что вызволил ее из бедственного положения и, так сказать, вывел в свет.

За время жизни в США Шагал так и не выучил английского и всегда радовался, если, приезжая в Нью-Йорк, встречал кого-нибудь, с кем, как с журналистом Марком Лернером, можно было поговорить на идише. Именно поэтому, а также из-за привычной обстановки Шагалу больше всего нравилось в Нижнем Ист-Энде. Он любил бродить в толпе, никем не узнанный, покупать фаршированную рыбу и «еврейский» хлеб. Вирджиния вспоминает, как Марк «покупал газеты на идише и читал их на ходу, жуя пироги и бросая прочитанные страницы прямо на землю»[50], — словом, вел себя совсем как на улице Витебска. Скорее всего, он читал ежедневную газету «Форвертс», издаваемую с 1897 года и имевшую большой тираж, ее главным редактором был Аврахам Каган. Во время одной из таких прогулок он купил Вирджинии серебряный могендовид на цепочке и, довольный, сам повесил еврейскую звезду ей на шею.

Вирджиния прекрасно понимала, что рядом с ней всегда будет тень Беллы, и Шагал нередко давал ей понять, что она должна быть «достойна» памяти его покойной жены. Странно, но работы Шагала того периода часто отражают его внутреннюю борьбу и неуверенность. На картине «Любовники на мосту» (1946) мы видим Шагала, стоящего у мольберта, его утешает, обнимая, Белла, но рука художника тянется к мольберту — он пишет портрет Вирджинии. «Обнаженная с двумя лицами» (1950) создана четыре года спустя — на этой картине рогатая (символ сексуальности?) коза на коленях у обнаженной женщины, словно объединившей в себе улыбающуюся Вирджинию и печальную Беллу.

Сын Марка и Вирджинии родился 22 июня 1946 года, в Бронксе. Его назвали Давидом в память о брате Марка, но фамилия у ребенка была Мак-Нил, поскольку Вирджиния тогда еще не развелась со своим мужем. Двадцать девятого июня Давиду сделали обрезание, обрядом руководил Иосиф Опатошу. А Шагал вернулся в США только в августе.

Биографии мужчин-художников, писателей и композиторов изобилуют рассказами о том, что творческое эго не приемлет младенческого плача. Как писал английский прозаик и критик Сирил Коннолли: «Жена художника в свое время узнает, что самый страшный враг хорошего искусства — коляска в прихожей». Джозеф Конрад, как известно, работая в саду, обычно откликался на новость о рождении очередного сына требованием немедленно прекратить вопли. Шагал был не столь суров, как автор «Лорда Джима», иногда он ласкал малыша и радовался, что у него теперь есть сынишка, но, будучи человеком искусства, ревниво ограждал свое творческое пространство от любых внешних посягательств: для работы ему требовались тишина и покой.

В октябре 1947 года Шагал снова отправился в Париж — на открытие своей ретроспективной выставки в Государственном музее современного искусства. В ретроспективах, привлекающих своим размахом и вызывающих почтительное восхищение, есть предвестие конца, а этого страшится любой художник, и Шагал не был исключением. После выставки у него осталось странное и мучительное чувство. «Все считают, что моя работа завершена. А мне хочется крикнуть, как приговоренному к смерти: „Дайте мне еще пожить, я сделаю лучше!“»

Когда он вернулся в Хай-Фоллз, в ушах еще звенели восторженные крики парижан (и не отпускали тревожные мысли), и Шагал в своей мастерской продолжает с новыми силами работать над картинами, начатыми еще во время прошлой поездки в Париж, годом ранее. Вирджиния вспоминает это время как тихую идиллию, восхитительную, но требовавшую от нее большого такта и чуткости: художник работает весь день напролет — и в полуденный зной, и в вечерние часы, возлюбленная приходит к нему в мастерскую с букетами полевых цветов, которые тоже вдохновляют его и тут же оживают на холстах. А потом в спальне, расположенной над мастерской, где все пропахло льняным маслом и скипидаром, Шагал делает эскизы — рисует мать с ребенком. Пара безумно счастлива. Но, как обычно это бывает с идиллиями, это безоблачное счастье покоилось на несчастье других: в данном случае страдающей стороной была дочь Вирджинии Джин. Шагал настаивал на том, чтобы отправить девочку в пансион, и Вирджиния в какой-то момент уступила — о чем впоследствии горько сожалела.

Тем временем Ида в Париже готовила почву для возвращения отца. От его имени она вела переговоры с дилерами и покупателями и, казалось, с удовольствием купалась в лучах его славы. Ей очень хотелось, чтобы отец переехал жить во Францию, ее письма к нему и к Вирджинии того периода полны восторженных рассказов о богемной жизни в послевоенном Париже. Мир искусства ждет возвращения своих героев из изгнания, уверяла она. «Люди ждут отца, — писала она Вирджинии. — Следует ценить, а не презирать их ожидание». Но Шагал колебался. В Хай-Фоллз пришла зима, и, как годы спустя в Вермонте Солженицыну, Шагалу глубокие сугробы и заснеженный лес мучительно напоминали о далекой России. По словам Вирджинии, в сельской местности под Нью-Йорком Шагал более чем когда-либо после отъезда из Витебска «чувствовал себя евреем»: здесь были домашние животные, и птицы, и сельские жители, а все еще живая идишская культура Нью-Йорка будила воспоминания и вызывала к жизни забытые образы.

Прошел еще год, Шагал работал в счастливом затворничестве, но Ида все настойчивее уговаривала его ехать в Париж. Один за другим художники, вынужденные бежать от фашистов в Америку, в их числе Леже, Бретон, Танги и Эрнст, возвращались в свои французские мастерские. Для Шагала, как и для других еврейских художников, ситуация была несколько иной. Он возвращался во Францию не «домой», а в то место, которое когда-то заменяло ему родной дом и где теперь, как и в России, все напоминало о кровавом антисемитизме и, более того, о коллаборационизме. Как он потом напишет: «Я слишком еврей — из гетто… и меня не покидает чувство, что я живу в чужой стране. На самом деле такого ощущения не было только в Витебске, в Америке и в Израиле». Как оказалось, дом, который Шагал в конце концов приобрел в Оржевале, возле Парижа, во время оккупации был реквизирован немцами, и в конюшне, где Шагал ставил машину, держали пленных борцов Сопротивления, а возможно, и казнили их там. Шагал, вероятно еще по советским временам привычный к радикальной смене владельцев, спокойно воспринял эту новость, но Вирджинии мрачная история дома не давала покоя, и ей там было неуютно.

Два с лишним года Шагалу удавалось хранить в тайне свои отношения с Вирджинией и рождение сына. И эта его скрытность имела неприятные последствия для официального статуса Давида. Из страха, что о его незаконной семье узнают посторонние, Шагал вовремя не обратился к юристам. Теперь же, когда переезд во Францию был уже делом решенным, Шагал узнал, что по французским законам для усыновления необходимо, чтобы человек, юридически считавшийся отцом Давида, отказался от отцовства в течение двух месяцев после рождения ребенка. Так что в обозримом будущем Давиду суждено было носить фамилию Мак-Нил.

Весной 1948 года, перед отъездом Шагала в Париж, в Хай-Фоллз приехал погостить бельгийский фотограф Шарль Лейренс. Он фотографировал Шагала в доме на Риверсайд-драйв еще при жизни Беллы. Теперь он приехал второй раз — сделать серию новых снимков. Лейренс, не только фотограф, но и музыковед, был по возрасту и мировосприятию ближе к Шагалу, и двое мужчин подружились. К несчастью для Шагала, Лейренс влюбился в Вирджинию и в конце концов увел ее от него.

Шагалу нравилась Америка, его восхищала кипучая энергия американцев, однако он так и не смог избавиться от ощущения, что для художника его уровня утонченная Франция, хоть и обезображенная шрамами недавней истории, все же куда более подходящее место. На самом деле «дом» для Шагала был там, где живо новое искусство — модернизм, а он по-прежнему активнее всего развивался во Франции: в Америке это направление уже заглушил абстрактный экспрессионизм. «Парящий человек на моих картинах… это я, — сказал Шагал в одном из интервью 1950 года. — Раньше это был отчасти я. Теперь — только я. Я ни к чему не привязан. У меня нет на земле своего места… Просто я вынужден где-то жить».