Горение (полностью) - Юлиан Семенов

- По-моему, ее величество высказалась обо всем достаточно определенно, Петр Аркадиевич. Извините, что я задержался и не смог вам сказать всего этого сам.

Столыпин почувствовал предобморочную усталость, оперся о стул и тихо произнес:

- Ваше величество, позвольте мне поставить перед вами еще один вопрос?

Царь рассеянно глянул на бронзовые настольные часы:

- Если этот вопрос не требует предварительной проработки, я готов ответить.

- Моя деятельность в качестве премьер-министра и управляющего министерством внутренних дел устраивает ваше величество? Я очень устал, прошедшие три года дались мне достаточно трудно; быть может, вам угодно освободить меня от отправления моих обязанностей?

Обсуждая с женою предстоящий разговор с премьером (настоял на этом Распутин: "Санька ["Санька" - Герасимов] не друг мне, он мне станет мешать глядеть за масеньким ["масенький" - наследник Алексей], он мне поперек путя стоит, а Паша ["Паша" - П. Курлов] без хитрости, он предан вам до гроба, такой про себя не думает, он только об вас думает и об державе"), царь задал Александре Федоровне именно такой вопрос, какой только что поставил Столыпин.

- Нет, - ответила тогда государыня, - его сейчас нельзя увольнять. Тебя не все одопрят. Все эти мерзкие Гучковы и Милюковы во всем следуют за ним. Пусть Курлов войдет в курс дела, пусть они станут друк против друка, - это их дело. Будь арбитром. Мы над ними. Дай сосреть нарыву".

- Думаю, вы еще не все сделали для империи, Петр Аркадиевич, - ответил царь. - Если же чувствуете, что очень устали, я не буду возражать против вашего отпуска. Он вполне заслужен. А потом - с новыми силами - за дело. Благодарю вас, я не хочу более задерживать вас...

Когда Столыпин в лицах рассказал Герасимову о том, что произошло, тот лишь вздохнул:

- Мы в засаде, Петр Аркадьевич. В форменной засаде. И флажки по лесу развесил Распутин.

Столыпин не сразу понял, о ком идет речь:

- Какой Распутин? О ком вы?

- О конокраде Гришке Распутине...

- При чем здесь он? - Столыпин недовольно поморщился. - Все обстоит совершенно иначе.

- Ничего иначе не обстоит, - сердито возразил Герасимов. - Ему государыня при людях руку целует. Здесь, в Царском. В церкви.

- Что?! - Столыпин повернулся к Герасимову как на шарнирах. - Что?!

- То самое, Петр Аркадьевич. Пока вы с августейшей семьей бились, я у госпожи Дедюлиной чаи распивал. Информация из первого источника. Словом, мы опоздали: Распутин совершил дворцовый переворот.

В охранке Герасимов сразу же открыл свой о с о б ы й сейф, где хранились папки с делами самых его доверенных агентов, сунул их в портфель, потом выгреб другие бумажки - дома будем разбираться, никаких следов остаться не должно - и в тот же день встретился с двумя агентами, не внесенными ни в какие списки, сказав каждому:

- На ваше усмотрение: либо продолжаете работать с новым шефом, это генерал Курлов, шваль и проходимец, или же уходите из охраны раз и навсегда, до тех пор, пока я не приглашу. Вот ваши формуляры, при вас их сожгу в камине чтоб никаких следов...

Оба попросили формуляры сжечь при них, отказавшись от работы с новым шефом.

Вечером Герасимов вызвал кавказца из Баку и эстонского боевика, просил встретиться не на конспиративной квартире, а в номерах "Европейской", словно чувствуя, что, как только будет подписан рескрипт о назначении Курлова и о его, Герасимова, "повышении", новый товарищ министра внутренних дел и шеф жандармов незамедлительно пожалует к нему - за архивами, формулярами и ключами.

Так и случилось: назавтра, в три часа, сразу после обеда, в кабинет, без звонка, предваряющего визит, вошел Курлов и, широко распахнув объятья, пророкотал:

- Поздравляю, Александр Василич, поздравляю, господин генерал для особых поручений при главе правительства империи! Позволите по-старому, по-дружески, "Ксан Василич", или теперь надо только по протоколу "ваше превосходительство"?!

Герасимов от объятий уклонился, достал из кармана ключи и сказал:

- Вот этот маленький - от сейфа. Там надлежит хранить совершенно секретные документы. Второй - от конспиративной квартиры, вам ее укажут, Павел Григорьевич.

- Пустяки какие, - ответил Курлов, стараясь скрыть растерянность: никак не ожидал, что Герасимов ударит первым. - Можно б и обождать - я в это кресло не стремился, - не будь на то воля государя...

- Какие-нибудь вопросы ко мне есть? - спросил Герасимов, поднимаясь. Всегда к вашим услугам, Павел Григорьевич. А сейчас - имею честь кланяться, мигрень...

Вечером в его пустую, гулкую квартиру, где не бывал с той поры, как сбежала жена, позвонил адъютант:

- Александр Васильевич, простите, что тревожу... Я понимаю, в своей нынешней высокой должности вы более не станете заниматься агентурной работою, но дело в том, что в Петербурге объявился Александр Петров... Прямиком из Саратова... Бежал... Вас ищет повсюду. Что делать? "Вот почему революция неминуема!"

Как и в прежние аресты, получив очередную информацию с воли, Дзержинский находил душевное успокоение в подготовке себя и своих товарищей к продолжению борьбы, которая невозможна вне и без тщательного изучения истории - со строго научных позиций, без шаманства и домыслов, которые были столь присущи официальной историографии, преподававшейся в царских гимназиях.

На этот раз он попросил переслать ему литературу о Фурье, Сен-Симоне и последователях этих великих мечтателей; выбор был не случаен; петрашевцы, русские апостолы идей французского утопического социализма, были схвачены Третьим отделением спустя год после опубликования "Коммунистического манифеста"; отставание от Европы было устойчивым - примерно четверть века.

Начиная новое, нельзя игнорировать былое; постулаты марксизма были бы невозможны без учения Фурье и маркиза Клода Анри де Рувруа, оставшегося в памяти поколений Сен-Симоном, а не титулованным аристократом одного из древнейших родов Франции. Именно он одним из первых утвердил мысль о том, что каждая общественная система постепенно, последовательно и до конца развивает свои формы собственности и сопутствующую им идеологию; процесс развития делится на две эпохи: созидательную, а затем - по прошествии необходимого и определяемого развитием и н д у с т р и и исторического периода разрушительную, которая есть предтеча нового, более передового общественного порядка.

Именно он, Сен-Симон, разбил историю человечества на вехи: от первобытного идолопоклонничества - к рабству, которое - о парадоксы развития рода людского! - было значительно более прогрессивным, чем первобытность; в нем, в рабстве, вызревал феодализм, то есть избавление от трагичности двух противоборствующих сил - "хозяина" и "раба", и появление нескольких сословий; три или четыре силы более угодны прогрессу, чем две, - когда существуют разные мнения, тогда более четко просматривается истина.

Из феодализма вылупился капитализм, смысл и суть которого определяли не только банкиры и промышленники, но также выдающиеся умы человечества, философы, юристы, писатели, ученые; однако идеи просветителей получили дурное толкование, в политике возобладали честолюбивые амбиции героев, следовательно, на смену алчному паразитизму буржуа должно прийти новое индустриально-промышленное общество, цель которого в том, чтобы дать равные права всем его членам в выявлении их врожденных или благоприобретенных способностей. Мир должен стать единым садом для человечества - без границ, несправедливости, насилия и страха. С особым интересом Дзержинский отметил для себя, что Сен-Симон вместе с Лафайетом сражался против британской короны в Массачусетсе - за предоставление независимости Северо-Американским Штатам, приветствовал французскую революцию, дружил с Маратом и Робеспьером, д р о г н у л, когда началась борьба между своими; тяжело переживал гибель Марата, казнь Дантона, убийство Робеспьеpa; именно в эти критические для революции годы он поддался всеобщему настроению: "Мы, как оказалось, еще не готовы к республике, нужна твердая, но справедливая власть". Приход Наполеона приветствовал, не понимая, видимо, что отнюдь не поклонение идеалам республики привело корсиканца в Версаль, а, наоборот, имперские амбиции. Крах императора, дерзнувшего навязать Европе свою волю, оккупацию Парижа англичанами, русскими и пруссаками воспринял тяжело, понимая, однако, неизбежность трагедии: властолюбие, введение императорской цензуры, вера в собственную гениальность, предание анафеме тех, кто штурмовал Бастилию, не могли не обернуться против Наполеона и народа, предавшего кумиров революции.

Как обычно, начиная свое исследование, Дзержинский не ограничивался исследованиями книг; он выписывал для себя наиболее интересные вопросы, возникавшие в процессе обдумывания реферата, отправлял на волю весточку, получал оттуда нужные материалы, конспектировал, делал выписки, организовывая проблему в ту схему, которая была антисхемой, то есть побудителем мысли, полем для дискуссии. Работая, он думал о соседях по заключению, товарищах, сплошь и рядом лишенных систематического образования, отдавших себя революции с юности, - царизм сам толкал людей на баррикады, взяв за правило запрещать все новое, живое, силясь законсервировать существующее, что, к счастью, невозможно.