Письма в древний Китай - Герберт Розендорфер

Я объясняю себе это тем, что черты лица у большеносых очень грубы. Природа снабдила их не только большими носами, но и выпуклыми круглыми глазами, пухлыми губами, сильно выступающими подбородками и огромными зубами. Ясно, что таким чудовищным лицом никакая, даже самая волевая душа не способна овладеть полностью. Любое движение души тут же отражается на лице, а поскольку черты его столь грубы, то даже самое благородное ее движение (а уж неблагородное — тем более) приобретает преувеличенную, уродливую форму. Когда большеносые радуются, они показывают зубы, растягивают рот кверху, когда злятся — тоже показывают зубы, только искривляя рот книзу или оттопыривая нижнюю губу. Часто лицо у них при этом делается устрашающе красного цвета. И это лишь простейшие примеры. Можешь представить себе, как это пугает человека незнающего: мне потребовалось немало времени, чтобы разобраться во всем этом. Теперь-то выражение лиц большеносых меня не только не пугает, но часто даже смешит, так что мне приходится сдерживаться. Даже если это лицо госпожи Кай-кун.

Итак, господин Ши-ми взял мой Чэнь Мо-дан — он ни за что не хотел позволить мне сделать это самому — и снес его вниз. Я нес свою сумку. Внизу я распрощался с достопочтенной матушкой господина Ши-ми, отвесив ей три четверти поклона и сказав несколько приличествующих случаю комплиментов — она при этом тоже показала мне свои зубы, — обнял господина Ши-ми, произнеся целую речь, в которой благодарил его за все оказанные мне благодеяния, сел в маленькую Ma-шин госпожи Кай-кун, и мы уехали.

В синей повозке Ma-шин, принадлежавшей госпоже Кай-кун, было очень тесно — ведь в ней находились четыре больших Чэнь Мо-дан и моя сумка. Но повозка выдержала, и госпожа Кай-кун управляла ею в этом царящем на здешних дорогах хаосе столь искусно, что мы уже через короткое время прибыли в Го-ти Ни-цзя. Подбежавший слуга распахнул дверь повозки и — тут я снова убедился, что могу читать по лицам большеносых, — был явно поражен тем, что в такой маленькой Ma-шин смогли поместиться два человека, четыре сундука и дорожная сумка.

Однако далее возникло одно досадное затруднение. Чтобы ты понял, в чем оно состояло, я снова должен сделать отступление и напомнить тебе о том почтении, с каким большеносые относятся к бумагам. Это почтение настолько велико, что весь здешний мир можно с полным правом назвать «бумажной культурой», первым подтверждением чего, как ты знаешь, стали для меня их бумажные деньги. Так вот, оказалось, что каждый большеносый должен иметь, а по возможности и всегда держать при себе особую, принадлежащую только ему бумажную книжицу, в которой все написано про него же, причем в мельчайших подробностях (например, когда мать произвела его на свет и где именно, о чем у нас никому и в голову не придет спрашивать, какого он роста и тому подобное); имеется в ней и небольшой портрет владельца. Книжицы эти здесь почитают так, как если бы они составляли половину человека. Да так оно, в сущности, и есть: большеносые состоят из двух половин. Первая — это сам человек из плоти и крови, вторая — его бумажная книжица. Причем одна половина без другой нежизнеспособна. Я попросил госпожу Кай-кун одолжить мне свою книжицу, чтобы на досуге сделать себе такую же, ведь это, наверное, нетрудно. Но она сказала, что это невозможно. Такие книжицы выдаются особой управой. Подделку сразу же распознают, а меня сочтут если не разбойником и убийцей, то вором-то уж наверняка. Что ж, сказал я, тогда пойдемте в эту управу, и пусть мне выдадут мою книжицу там. Нет, из этого тоже ничего не выйдет, потому что потребуют другие «бумаги», которых у меня, разумеется, тоже нет. Все это чрезвычайно сложно. Она попытается устроить, чтобы мне выдали такую книжицу, но на это нужно время. Ей надо поговорить кое с кем (в частности, с тем человеком, который тогда был у нее в гостях вместе с нами, у него еще такое сложное имя), а для этого надо придумать толковое объяснение и так далее.

Эта-то трудность, связанная с отсутствием у меня указанной книжицы, и возникла передо мной немедленно, как только я очутился в Го-ти Ни-цзя, ибо это было первое, что потребовал от меня старший ключник постоялого двора, толстый и совершенно лишенный волос большеносый. Госпожа Кай-кун обрушила на него целый поток очень быстрых слов. Я понял не все, но уловил, что она рассказывает, как я якобы лишился своей книжицы в результате несчастного стечения обстоятельств. К счастью, госпожа Кай-кун была знакома с начальником этого ключника, за которым тут же и послали. То же самое она рассказала и ему, поклявшись, что меня и без книжицы можно считать вполне нормальным, а мои коричневые бумажки, равные по стоимости двум ланам серебра, которые я вручил им в качестве платы за свое будущее проживание, довершили дело: мне дали листочки бумаги с мелкими надписями и позволили вписать в него имя «Гао-дай» — четкими, разборчивыми буквами большеносых (этим искусством я уже вполне овладел).

Постоялый двор «Четыре времени года» расположен в таком большом и сверкающем здании, что его — если судить по тому стилю, которого придерживаются большеносые в своих постройках, — вполне можно было бы принять за дворец канцлера. На полах толстые ковры, освещение везде очень яркое. Залов, коридоров и лестниц так много, что среди них легко заблудиться, но всюду стоят слуги, готовые прийти на помощь. Правда, за это им нужно немедленно давать чаевые. Госпожа Кай-кун предупредила меня, чтобы я не давал им слишком много. Это меня не удивило, ибо и у нас говорят: человек истинно знатный не дает больших чаевых. Деньгами швыряется лишь тот, кто хочет пустить пыль в глаза.

Хотя в этой Го-ти Ни-цзя и полно лестниц, большеносые по своей лености ими не пользуются. Везде устроены особые повозки, избавляющие их от необходимости утруждать ноги. Эти повозки похожи на небольшие комнаты (в которых на стене почему-то всегда висит зеркало), и ездят они совершенно так же, как железные дома на улицах, только не вперед и назад, а вверх и вниз. В такую повозку мы и вошли. Слуга тащил наши Чэнь Mo-дан. Мы приехали на второй этаж. Там слуга отпер дверь одного из покоев, поставил Чэнь Mo-дан и протянул руку. Я дал ему чаевые, и он удалился. Госпожа Кай-кун тотчас же разделась и сказала, что мы должны «обновить» постель (постель тут, кстати, большая и очень мягкая). Она сняла и свой станочек для глаз, и я насладился теми неизменно прекрасными радостями любви, которыми госпожа Кай-кун не устает восхищать меня. В этот раз она побаловала меня приемом «Летний ветер», причем так, что я испугался даже, не прокусит ли она подушку, принадлежащую все-таки не мне, а хозяину этого дворца.

Потом она снова оделась, а я вызвал слугу и велел ему принести бутылку Шан-пань, которую мы и опустошили. Комната у меня очень большая, гораздо больше той, которую я занимал у господина Ши-ми. В ней несколько окон, выходящих на улицу, и несколько боковых помещений. Да и улица намного оживленнее, чем та, где живет господин Ши-ми. Отодвинув тяжелые занавеси и подойдя к стеклу, я могу наблюдать за жизнью большеносых. Бесчисленные повозки Ma-шин носятся туда-сюда, проведенные по земле железные линии обозначают путь домов на колесах, которые время от времени тоже пробираются сквозь общую суету. Людей на улице тоже множество, они движутся во всех направлениях, и смысла в этом хаотическом движении я, сколько ни смотрю, уловить не могу — а смотрю я в окно, отодвинув занавеси, довольно часто. Теперь со мной рядом нет господина Ши-ми, и иногда, когда наступает вечер, а у госпожи Кай-кун нет времени, меня в этой огромной Го-ти Ни-цзя охватывает тоска по родине. Однако луне предстоит смениться еще несколько раз, прежде чем я смогу вернуться. Не забудь зайти к вице-канцлеру.

Приветствую и сердечно обнимаю тебя. Твой далекий Друг —

Гао-дай.

Письмо восемнадцатое

(воскресенье, 10 октября)

Мой милый Цзи-гу,

в одном из последних писем я уже писал, что после частной жизни большеносых решил познакомиться и с их общественной жизнью, то есть с их жизнью в государстве. Это было одной из причин, почему я покинул дом господина Ши-ми и перебрался сюда, в Го-ти Ни-цзя. Я уже успел познакомиться с несколькими интересными людьми, но об этом позже. Сейчас я хочу рассказать тебе о народных увеселениях.

Я давно понял, что ни господина Ши-ми, ни госпожу Кай-кун нельзя считать типичными, распространенными примерами большеносых. Госпожа Кай-кун — женщина высокообразованная, а господина Ши-ми, невзирая на странность некоторых его взглядов, с полным основанием можно причислить к философам; кроме того, он сведущ и в музыке. Нет, господин Ши-ми и госпожа Кай-кун выделяются из общей массы большеносых, причем заметно. Впрочем, такие люди и у нас выделяются из толпы.

На улице же толпится масса серых, груболиких людей с безрадостным взглядом. Я уже говорил, что мысли большеносых легко прочесть по их лицам. Почти на всех лицах написана лишь нелюбовь к окружающему миру. Возможно, это от коровьего молока, которое они употребляют столь неумеренно? Или же это постоянное недовольство — результат их суетливой жизни, их неизбывного стремления все шагать и шагать куда-то? А сами они этого просто не замечают?