Генерал Симоняк - М Стрешинский

Радует меня одно, что духом ты сильна. Это - хорошо. Я тоже жду встречи с вами. Но она может быть лишь после разгрома врага. В нашей казачьей породе никто и никогда не был рабом. Буду биться сам и заставлю других драться до последнего. Умрем, но врагу не поддадимся.

Из письма узнал о Витином житье, увидел его на фотографии. Замечательный казак растет, здорово он вытянулся. Умно смотрит. Как бы хотелось взять его на руки и высоко-высоко подбросить, как бывало раньше. Еще хотелось бы послушать, как он говорит, читает маме стихи.

Ты просишь, чтоб я никому не показывал фотографию. Нет, я не могу ее таить. Показал ее всем, кто тебя знал, чтобы они увидели, как вы там, в тылу, живете. Выговорился, и мне вроде бы легче стало.

Зоя спрашивает, цела ли ее школа. Всё как прежде. Только кругом торчат стволы орудий, пулеметов, штыки. А я живу в лесу, в землянке. Квартира - прямо не нарадуешься. Лучшего на войне и не надо.

Пишите мне. Каждый день с нетерпением жду от вас вестей...

Симоняк отправил письмо, несколько успокоился. А вот на митинге невеселые мысли о семье вспыхнули вновь. Горько ему, тяжело каждому. Отцы и матери теряют детей, дети родителей...

Гитлеровская армия, оправившись от зимних поражений, перешла на юге в наступление, и опять, как в начале войны, скупые, суховатые сводки Совинформбюро вызывали тяжкое беспокойство. Линия фронта приближалась к Дону, к Кубани, к его родным местам. Что там происходит на юге? Как удалось немецким войскам продвинуться столь далеко?.. Митинг закончился. Говгаленко подвел к командиру дивизии учительницу и ее спутников - прихрамывающего пожилого рабочего и веснушчатого подростка в длинном, почти до колен пиджаке.

- Хорошо вы говорили, - сказал Симоняк Чернецкой.

Учительница, поправляя волосы, тихо ответила:

- И сотой доли не высказала того, что на душе, товарищ генерал.

Она отвела глаза, морщины на ее лице обозначились глубже и резче.

- Не станем посыпать солью свои раны, - заметил худощавый рабочий. Пользы от этого мало. О другом мы должны думать. Как фашистов разбить, на невысоком столбе Гитлера повесить.

- Почему же на невысоком? - удивился Говгаленко.

- Чтоб каждый мог в его харю плюнуть.

- Будет по-твоему, батя! Будет!

Прощаясь, рабочий неожиданно спросил:

- Скажите, товарищ генерал, без Женьки вы тут обойдетесь?

Кивком головы он показал на паренька в отцовском пиджаке. На вид Женьке было лет тринадцать - четырнадцать. Серая кепка с большим козырьком сдвинута набок, нос, усыпанный веснушками, вздернут кверху. Расстегнутый ворот темно-синей рубашки обнажал тоненькую шею.

- Трудно, конечно, без Женьки, - скрывая улыбку, отвечал Симоняк гостю, но обойдемся.

- Уши он нам прожужжал: хочу на фронт, хочу на фронт.

Симоняк пытливо посмотрел на паренька. Не хотелось обижать мальчугана. Симоняк сам чуть ли не в таком же возрасте надел, красноармейскую шинель. Но тогда было другое время. Впрочем, разве сейчас меньшая опасность угрожает стране?

Он обнял мальчонку, прижал к себе:

- Не торопись, Женя. Всему свой черед.

- Вот и мы это ему толкуем, - поддержал рабочий. - На фронте без тебя, Женька, обойдутся, а в цехе ты позарез нужен.

Он повернулся к генералу:

- Не глядите, что ростом мал. Работяга Женька отменный. Моторы танков ремонтирует. Зимой мы, старички, совсем ослабели. А Женька молодцом держался. Медалью его наградили.

Симоняк почувствовал себя виноватым перед этим ребенком, которого война лишила детства и раньше времени сделала взрослым. Хотелось сказать пареньку что-то ласковое, но генерал только протянул ему руку - как равному.

- Все мы, Евгений, теперь солдаты. В Ленинграде всюду - передовая, и, как люди военные, мы должны драться там, куда поставлены. Понял ты меня?

- Понял, - смущенно пробормотал парнишка.

Симоняк и Говгаленко проводили ленинградцев к машине. Несколько минут молча шли рядом. Говгаленко порывался что-то сказать, но, взглянув на углубленного в свои думы Симоняка, только покусывал губу. Прошел уже не один месяц, как его назначили военкомом дивизии, но он еще не совсем свыкся с новым положением.

Говгаленко попал в армию незадолго до войны, по партийной мобилизации. Был он на три года моложе Симоняка. Детство провел на Украине, под Белой Церковью. Кулацких коров пас, чуть-чуть оперившись, вступил в комсомол. Было это в начале двадцатых годов. И с тех пор он уже не распоряжался собственной судьбой. Его перебрасывали с места на место. Кем только не пришлось работать: комсомольским секретарем, помощником мастера на кабельном заводе, в политотделе МТС... Три года учился в комвузе и, окончив его, попал в Ленинградский обком партии. С восторгом вспоминал Говгаленко о Сергее Мироновиче Кирове и не скрывал своего сокровенного желания: хоть чуточку походить на него.

На груди у Говгаленко было два ордена: Красного Знамени - за участие в финской кампании и Красной Звезды - за Ханко. Иван Ерофеевич был решителен, быстро сходился с людьми. Где бы он ни появился - на командном пункте или в солдатской землянке, - веселее становилось от его быстрого характерного говорка, от его пословиц и шуток. Симоняку нравился новый комиссар. Правда, Говгаленко не имел серьезного военного образования, но ничего, дозреет, думал Симоняк.

Он и сам не считал себя всезнающим командиром. На этой войне было много такого, чему его не учили в академии, о чем не упоминалось в уставах и наставлениях. В военную науку жизнь каждый день вносила новое - выстраданный в жестоких боях, замешенный на крови опыт.

Учиться на опыте войны - это было не просто, но жизненно необходимо. И Симоняк это хорошо понимал. Он знал, что дивизии, имевшей опыт оборонительных боев, придется и наступать, ломать оборону врага, пробиваться вперед. Он ждал этих боев, как самого серьезного испытания. И вот час испытания приближался.

Между тем Говгаленко, не в силах преодолеть напора волновавших его мыслей, заговорил о своем. Днем он побывал в двух полка: С кем ни встречался - у всех настроение боевое. Командиры и солдаты обещают сражаться по-гангутски.

- Опрокинем гитлеровцев! - убежденно сказал он.

- Не кричи, Ерфеич, гоп, пока не перескочишь, - остановил комиссаре Симоняк.

Говгаленко снова прикусил губу. Что это с комдивом? А у Симоняка било неспокойно на сердце. Просто он яснее, чем Говгаленко, представлял всю сложность поставленной перед ними задачи.

От железной дороги, вдоль которой готовился наступать 342-й полк, сохранилась лишь насыпь, рассекавшая болотистый кустарник. Рельсы и шпалы пошли на блиндажи и огневые точки, которые немцы настроили и в насыпи и на островках твердой земли.

Перед рассветом 20 августа батальоны выдвинулись за наши проволочные заграждения. Залегли в густой нескошенной траве. Дурманно пахло багульником, пороховой гарью, ржавой водой.