Сивилла - Флора Шрайбер

Большущая постель бабушки была высокой и мягкой. Сивилла валялась на ней, как хотела. Потом бабушка подхватывала ее на руки, укачивала или просто говорила: «Сивилла, Сивилла, Сивилла». Когда она была с бабушкой, не было никаких криков. Дом, находившийся тут же, внизу, казался далеким-далеким — воспоминанием, о котором лучше забыть.

Сивилла показывала бабушке свои рисунки, а бабушка говорила: «Чудесно» — и вешала их на стену. Возле окна у бабушки стоял большой ящик, в котором она хранила — специально для Сивиллы — кучу журналов, и в каждом из них странички для детей. Она позволяла Сивилле разрисовывать картинки, и Сивилла все раскрашивала точно, нигде не вылезала за линии. Бабушке нравилось, как Сивилла это делает.

Бабушка давала Сивилле передвигать стол и не говорила, что Сивилла все делает неправильно. Если Сивилла делала что-нибудь неправильно, бабушка все равно на нее не сердилась. Сивилла могла рассказывать ей обо всем, только просила: «Ты не скажешь маме, правда?» Бабушка отвечала: «Я никогда не расскажу Хэтти то, что слышу от тебя». И не рассказывала.

В лесу, через который Сивилла ходила с бабушкой на речку, были цветы… Но тут священник как раз сказал:

— …И поскольку Всемогущему Господу угодно было позволить сестре нашей Мэри Дорсетт уснуть вечным сном, мы предаем ее тело земле.

Уснуть. Ее бабушка спала. Теперь они больше не пойдут к реке. Останутся только цветы — одни цветы, без бабушки и без Сивиллы.

— …Землей рожденных предадим земле, из праха вышедшие в прах обратятся, в надежде на воскресение милостью Иисуса Христа, Господа нашего…

Ветер овевал отца Сивиллы и ее дядю Роджера, молча стоявших в печали. Ее тетю Клару, заламывающую руки и истерично стонущую. Всех этих ставших взрослыми детей, утративших мать. Ветер заглушал тихие стоны дедушки. Сивилла одиноко стояла с сухими глазами, у нее сжималось горло, грудь тяжело вздымалась, а пальцы онемели и стали непослушными.

Ветер был холодный. Казалось, что он голубой как лед, с коричневыми крапинками. Все холодное — это не любовь. Любовь теплая. Любовь — это бабушка. Любовь предается земле.

Внезапно проглянувший луч солнца блеснул на поверхности металлического гроба и мгновенно разогнал серость дня. Гроб держали мужчины, которые явились сюда, чтобы сделать ужасную вещь. Они подняли гроб и стали опускать его. Сантиметр за сантиметром, секунда за секундой они заталкивали бабушку все глубже и глубже в землю. Они хоронили любовь.

Теперь уже плакали все, но глаза Сивиллы оставались сухими. Сухими, как выжженный мир, простиравшийся перед ней. Мир, в котором никто не говорил: «Сивилла, Сивилла, Сивилла». Мир без человека, который мог ее выслушать, когда она пыталась заговорить. Мир без любви.

Охваченная сильными эмоциями, Сивилла вдруг обнаружила, что движется вперед. Поначалу это были один-два медленных шажка, за которыми последовали другие, более быстрые шаги в направлении цветочных венков над опущенным гробом. Она оказалась возле могилы. Тело ее готово было прыгнуть туда и навсегда воссоединиться с бабушкой.

И тогда чья-то рука быстрым резким движением ухватила ее за плечо. Эта сдерживающая рука тащила ее, оттаскивала от могилы, от ее бабушки.

Ветер взвыл. Небо потемнело. Все исчезло.

Эта рука с непреодолимой силой продолжала тащить Сивиллу. Она мощно вдавливалась в ее плоть. Плечо ее болело, и боль усиливалась от этого резкого грубого движения.

Сивилла повернулась, чтобы посмотреть, кто же насильно разлучает ее с бабушкой. Может быть, дядя Роджер или ее отец? Их здесь не было.

Не было и могилы. Не было цветочных венков. Не было ветра. Не было неба. Папы и мамы, дяди Роджера и тети Хэтти, тети Клары и богатого старика, за которого она вышла замуж, священника — всех этих людей не было.

Вместо могилы перед ней стоял какой-то стол. Венки цветов превратились в классные доски. Вместо неба здесь был потолок. Вместо священника — учительница.

Учительница, высокая и худая, говорила быстро, короткими нервными фразами. Это не была учительница Сивиллы. Мисс Торстон, ее учительница, говорила медленно, взвешенно и была плотной женщиной среднего роста. Третий класс вела мисс Торстон. Здесь должна была находиться мисс Торстон, а была — мисс Хендерсон. Сивилла знала, что мисс Хендерсон ведет пятый класс.

Что же случилось? Это был не сон. Помещение казалось самым обычным классом в школе, в которую Сивилла ходила после детского сада, и выглядело совершенно нормально, но только это была не ее классная комната. Окна этой комнаты выходили на восток, а не на запад, как в комнате третьего класса. Она знала все комнаты в школьном здании, и эта наверняка была комнатой пятого класса.

Каким-то образом Сивилла попала в комнату для пятиклассников. Она сделала что-то неправильное, что-то ужасное. Ей нужно выйти, вернуться в третий класс, куда ей положено ходить и где мисс Торстон, наверное, заметила ее отсутствие. Придется извиниться перед мисс Хендерсон за то, что она попала сюда, и перед мисс Торстон за то, что ее не было там. Но как все это объяснить?

Потом она начала замечать и других детей. Через проход сидела Бетси Буш. Впереди нее Генри фон Хофман, тут же были Стенли, Стюарт, Джим и Кэролайн Шульц, да и вообще все остальные. Ну, значит, здесь весь третий класс, подумала Сивилла.

С большинством этих детей она ходила в детский сад и хорошо знала их всех. Это были те же самые дети, но они были не такими, как тогда, когда она видела их в последний раз. Одеты не так, как в третьем классе, и выглядели крупнее, чем тогда, когда она ушла на похороны бабушки. Как это могло случиться? Как все дети могли мгновенно вырасти?

Бетси Буш, как всегда спокойная и уверенная, тянула руку, чтобы ответить на вопрос учительницы. Она вела себя так, будто не происходило ничего особенного. Да и все остальные дети тоже. Никому из них, судя по всему, и в голову не приходило, что что-то здесь не так. Зачем бы Бетси отвечать на какие-то вопросы, если мисс Хендерсон — не их учительница?

Взгляд Сивиллы упал на страницу лежавшей перед ней раскрытой тетради. Она решила сосредоточиться на этой странице и забыть про всю эту чепуху. Но сделать этого ей не удалось, потому что на странице была какая-то бессмыслица и в нынешнем ее настроении тетрадь вызвала еще больше страха. Там было множество записей, но она их не делала. Там была выполненная домашняя работа, которую Сивилла не делала, но она заметила, что работа оценена на «отлично». Чем больше она принуждала себя не придавать всему этому значения, тем больше пугалась.

Она изо всех сил старалась закрыть глаза на чужую учительницу, на классную комнату, окна которой выходили не туда, куда надо, на детей, выросших сверх нормального размера и одетых в странную одежду, которой они никогда прежде не носили. Ничего не получалось.

Сивилла почувствовала странное желание исследовать себя. Неужели и у нее «другая» одежда? Не стала ли и она больше? Глаза ее опустились на собственное платье. Оно было из желтого муслина с зеленой и фиолетовой отделкой, столь же незнакомое, как и одежда на других детях. У Сивиллы такого не было, она не помнила, чтобы мать покупала его. Она не носила его раньше и не надевала сегодня с утра. На ней было платье, которое ей не принадлежало, и она сидела в классной комнате, в которой не должна была сидеть.

Никто, видимо, не считал, что происходит что-то необычное. Третьеклассники продолжали отвечать на вопросы о вещах, о которых Сивилла никогда не слышала. Она не понимала ни слова из сказанного.

Часы над учительским столом показывали без двух минут двенадцать. Скоро ее должен спасти звонок. В ожидании его она сидела охваченная паникой. Наконец прозвенел звонок и она услышала высокий нервный голос учительницы:

— Класс свободен.

Сивилла решила остаться на месте. Она боялась двигаться, боялась думать о возвращении домой. Остальные же дети, суетясь и смеясь, побежали в раздевалку. Мальчики пробирались вперед, расталкивая девочек локтями.

Сивилла видела, как дети уходят, быстро покидая раздевалку. Она была уверена в том, что они расхватали свои плащи как попало, не соблюдая никакого порядка. То, как они вели себя, пугало и ошеломляло.

И без того напряженная, она еще больше напряглась, наблюдая за ними. Мисс Торстон умела поддерживать дисциплину, и в ее классе не случилось бы такой безумной суматохи. Зато Сивилла всегда слышала, что мисс Хендерсон не умеет держать в руках класс. Судя по поведению детей, ей вдруг показалось, что это, в конце концов, и должен быть класс мисс Хендерсон.

Все это пролетало в ее сознании с такой скоростью, что она была не в состоянии сделать какие-то разумные выводы и совершить единственный осмысленный поступок — отправиться домой. Когда она пришла в себя, классная комната была пуста. Уверившись в том, что остальные дети действительно ушли, Сивилла медленно встала и еще медленнее потащилась в раздевалку.