Деревья-музыканты - Жак Стефен Алексис

Наконец-то! Не очень-то, голубчик, торопился! Леони ускорила шаг. Она застала сыновей за весьма оживленной беседой. Лейтенант держал в руках развернутую газету.

— Ну, конечно же, он вернулся в страну! — говорил Карл. — Посмотри в газете...

— Кто? — спросила Леони.

Карл поцеловал ее.

— Ну и жара! — сказала Леони, садясь в кресло и тяжело дыша. — Кто вернулся в страну? О ком вы говорите?

— Да о Пьере Румеле!

— Пьер Румель?

— Он самый, мама... Да ну же! Коммунист!

— Коммунист? Кто же он такой!..

— Разве не помнишь? О Пьере Румеле много говорили во время забастовок 1929 года. Послушай-ка: «...Мы приняли в нашей редакции известного публициста и писателя Пьера Румеля, который, как мы уже сообщали, только что вернулся на родину после многолетнего пребывания за границей. Вместе с Пьером Румелем нас посетил выдающийся мексиканский поэт Рубен Гарсиа Кардонья. Вчера, после пресс-конференции в клубе «Энтрепид», Рубен Кардонья и наш друг Пьер Румель были избраны почетными председателями этого интересного кружка молодой гаитянской интеллигенции, знаменитый мексиканский поэт очарован нашей страной и предполагает совершить поездку...»

— Карл, дорогой мой, — прервал его Эдгар, — успокойся немного... тысяча девятьсот двадцать девятый год с его забастовками давно канул в Лету! Пьер Румель — видная фигура, никто не спорит, но из-за крайних своих идей он в любой момент может угодить в тюрьму, если только не на виселицу... Уж поверь мне, у нас сумеют держать в узде всех этих правдолюбцев.

— Как? И это говоришь ты, Эдгар?! А я думал, тебе будет приятно узнать о возвращении твоего прежнего кумира...

— Что было, то прошло, Карл. С несбыточными мечтами покончено! Ведь я-то не поэт!..

И Эдгар вырвал газету из рук брата. Карл посмотрел на него и пожал плечами:

— Во всяком случае, этот человек внушает симпатию. Я вдруг ощутил в себе пыл тех добрых старых времен, когда еще живо было «Туземное обозрение»!.. Казалось, интеллектуальная жизнь у нас совсем заглохла, и вдруг — хлоп! — опять все только и говорят что о литературных кружках да студенческих объединениях... Я, конечно, не верю, что из всего этого выйдет что-нибудь путное, но Румель мне определенно нравится... О, относительно своей особы я не обольщаюсь, поэт я самый заурядный и подарю миру какой-нибудь десяток слабых стишков, мне нравится жизнь богемы, а любая деятельность, любая работа меня просто пугает, — все это так, но поверь мне, Эдгар, даже моя жизнь чего-то стоит, если сравнить ее с твоей! По крайней мере, я храню в чистоте свое сердце!.. Э, да ладно, я все равно уеду. Что мне делать в вашем мире благоразумия и расчета? Я здесь не останусь! Я пробуждаю в вас слишком много неприятных воспоминаний...

— Карл! Перестань чепуху молоть! Ты останешься здесь! — заявила Леони.

Эдгар лишь пожал плечами и с подчеркнутым вниманием уткнулся в газету. Руководство ГАСХО уже прибыло в Порт-о-Пренс. Надо как можно скорее навести порядок во вверенном ему районе...

Внезапно на улице послышался шум. Трое Осменов выбежали на крыльцо посмотреть, в чем дело. Перед домом Вертюса Дорсиля толпились возбужденные крестьяне; они кричали, требуя мэтра. Где же полиция? Рысцой подбежали четверо жандармов. Лейтенант Осмен накинулся на них:

— Где вы раньше были? Дрыхнуть да резаться в карты — только на это вы и способны. Ну-ка, живо!! Схватить этих молодчиков! Бездельники!

При виде представителей власти крестьяне — десятка два парней — замолчали. Некоторые пустились наутек, остальных схватили.

Прибежала мадам Вертюс Дорсиль, зеленая от страха. Муж сейчас в отъезде. Она умоляет защитить ее от этих ужасных крестьян! Просто звери какие-то! От них всего можно ожидать! Из-за чего этот шум, вы спрашиваете? Из-за спорного участка, из-за земли, что под сахарным тростником, в верховьях реки Фон. Она принадлежит семье Дорсиль со времен Второй империи[52], а крестьяне отказываются вносить арендную плату, кричат, что это их земли. Суд решил спор в пользу ее мужа, и он послал Поля Аселема произвести обмер владений. Вот эти голодранцы и сбежались, стали угрожать... Счастье еще, что Вертюса не оказалось дома, а то ему бы плохо пришлось... Головорезы проклятые!

Леони нахмурилась. В глазах крестьян она уловила нехороший блеск. Они готовы на все. Того и гляди, схватятся за ножи. Ее кольнуло тревожное предчувствие. Окинув последним взглядом улицу, где толпились возбужденные горожане, Леони быстро вернулась в дом.

Гонаибо разделся догола. Эта часть озера изобиловала глиной, мягкой красноватой глиной, жирной, нежной, как шелк, превосходно поддающейся обжигу. Кроме того, здесь было полно дичи. Упершись коленом в борт пироги, мальчик раздвинул голубые лотосы и зеленые листья кувшинок, оттолкнулся от берега левой ногой и вскочил в пирогу. Он стоял, выпрямившись во весь рост, и длинным шестом направлял пирогу к середине озера. Водяные курочки подняли крик, подавая короткие пронзительные сигналы тревоги пестрым уткам и ныркам, белым ибисам и голенастым цаплям. Ну и переполох начался в камышах! Птицы вычерчивали в небе замысловатые фигуры, врассыпную разлетались кто куда. А повыше кружили царственные фламинго, красные, розовые, чуть-чуть жеманные...

Для очистки совести Гонаибо несколько раз громко крикнул, чем привел всю озерную живность в полное смятение. Но сегодня ему было не до охоты. Вот уже несколько дней, как он развил лихорадочную деятельность, не давая себе ни часу передышки: с утра до глубокой ночи сидел за работой, плел гамаки, вращал гончарный круг, обжигал кувшины и блюда. Он готовился отразить натиск неприятеля, но для военных действий нужны деньги, много денег! Он совершенно справедливо рассудил, что надо поскорее выручить как можно больше денег на базарах в Томазо, в Тьерра-Нуэве и в Химани — по другую сторону границы. Значит, лодырничать, барахтаться в воде и стрелять из рогатки в птиц он теперь не мог себе позволить.

Посреди озера Гонаибо на секунду перегнулся через борт и тут же прыгнул в воду с корзинкой в руке. Четыре раза нырял он в глубину, и четыре раза корзинка наполнялась чудесной озерной глиной. На пятый раз он увидел в воде летевшего к нему на всех парах небольшого каймана. Ах ты заморыш! Тебе повезло: в другое время я научил бы тебя вежливости!.. Гонаибо хорошо знал этого маленького злого каймана, который всякий раз норовил цапнуть его за ногу. Жаль, что сегодня Гонаибо некогда, а то он огрел бы коварного уродца шестом — угощайся тиной!

Вернувшись в хижину, Гонаибо сложил глину в прохладном месте и отправился в Фон-Паризьен. Он уже не раз видел приезжего лейтенанта и священника. Впервые встретив Эдгара Осмена, он решил, что перед ним тот самый раненый путник, которого он недавно приютил в своем доме. Но, вглядевшись, он понял, что это другой человек, хотя и очень похожий на его недавнего гостя. Верно, близкий родственник, скорее всего — брат. Гонаибо охватила тревога. Он обвинял себя в том, что так опрометчиво помог незнакомцу. Не случайно же оказались здесь эти пришельцы, они наверняка имеют прямое отношение к опасности, нависшей над озерным краем.

Достаточно хоть раз пройти по городку, чтобы увидеть, как обеспокоены люди. Урожай собрали прекрасный, но радости не было. Редко где затевались танцы, а ведь обычно в это время года молодежь пляшет ночи напролет. И дело, разумеется, не только в ворах, опустошающих сады и поля... В чутком сердце ночей не билась больше горячая кровь барабанов. Лишь иногда, по субботам, донесется откуда-то дробный перестук в ритме ката[53], да и то скоро смолкнет, едва дотянув до полуночи. По деревням ползли тревожные слухи. Люди спорили, теряясь в догадках и предположениях.

Гонаибо добрался до окраины городка. Сразу за лавкой сестрицы Альфонсины, чей двор переходит в поля, рос огромный фламбуаян с изумрудной листвой. Прекрасный наблюдательный пост, лучше не придумаешь. Гонаибо легко вскарабкался на дерево. Добравшись до верхушки, он увидел маленькую, залитую солнцем церковную площадь, полицейский участок и широкую пыльную улицу с редкими прохожими. Выбрал ветку покрепче, сел на нее верхом. Надежно укрытый листвой, он терпеливо ждал. Ждал малейшего знака, который поможет раскрыть намерения неприятеля...

Подобно тинистым водам древнего озера Азюэй, где в глубине бурлят родники и водовороты, страна на первый взгляд казалась спокойной. Беспрерывным, вкрадчиво журчащим потоком лились официальные речи; волны газетной бумаги неумолчно шумели во славу режима президента Леско, принесшего стране благословенный мир и порядок; вскипали нечистой пеной голубые и розовые балы; клокотал мутный прибой гуляний и празднеств, а история, хоть и медлительная, но неутомимая черепаха, — не стояла на месте. За бутафорским фасадом режима, за бумажными портьерами и картонными колоннадами искушенный глаз и чуткое ухо легко угадывали убожество, неуверенность, шаткость. Это было бы смешно, когда бы не было так печально! Но в подспудных глубинах нации нарастало волнение, кипели, порой достигая поверхности, мощные водовороты, медленно, но неотвратимо зрели новые силы, готовя социальную бурю.