Все девушки — невесты - Ирина Ульянина

— Как здорово! Классно!

— Тебе здесь нравится, любимая?

— Не то слово. — Я крутилась, переворачиваясь то на спину, то на живот. — Очень нравится!.. Просто неземная красота!

— Она и есть неземная, она водяная!

— Да?

— Да!

Мы перекликались эхом, бороздили озеро, то ускользая друг от друга, то соединяясь. Разбуженные лягушки устроили нам акцию протеста: квакали возмущенно, как старые чопорные пуританки, обсуждавшие безнравственную молодежь. Меня их зычные рулады сильно раззадорили: назло жабам мы с Рудницким занялись любовью прямо в воде, отчего совершенно выбились из сил и еле выбрались на берег.

Воздух оказался гораздо холоднее воды. Пришлось снова обратиться к спасительной фляжке. Мы непрерывно целовались — до того, что губы потеряли чувствительность, зато обрели странный, железистый вкус. Между поцелуями Стасик умудрялся учинять разборки:

— Кто был тот парень, с которым ты приходила в мой клуб?

— Так, один поклонник. Он фотохудожник, и я вдохновляю его в качестве модели, — кокетничала я, отстраняясь и кутаясь в ветровку.

— А в морду он не хочет? Это его не вдохновит? — раззадоривался Стаc.

— В морду — нет, не вдохновит. Но почему тебя удивляет, что я кому-то нравлюсь?

— Как ты могла?! Мне! Изменить! — отрывисто рявкнул мой ненаглядный байкер.

— А я не изменяла, между нами ничего не было, если ты имеешь в виду секс…

— Не верю!

— Я тебе клянусь: совершенно ничего… сплошные высокие отношения. Впрочем, они меня настолько не занимают, что даже разубеждать тебя скучно… Стасик, миленький, пойми: у меня совсем другие проблемы, куда более серьезные… Родители развелись, с бабками напряженка, мне срочно нужно найти работу!

— Развелись? Немудрено, когда твоя мать так загуливает, что только шум стоит, — разворчался он под стать лягушкам, которые, кстати, успели успокоиться.

— Она не загуливает!

— А за кем бээмвуха прикатила, может, за мной?!

— Перестань, — попросила я.

И он послушался, притянул меня к себе и выпалил:

— Ритка, Риточка, я не хочу расставаться с тобой ни днем ни ночью!

Не трудно было представить, что за этим признанием должно последовать… Нет. Достаточно. Надо сохранять благоразумие. Я встала и сказала, что пора ехать обратно. Когда мы шли к мотоциклу, Станислава, обнимавшего меня за талию, осенило.

— Слушай, любимая, я придумал, как сделать, чтобы не расставаться. Жить ты будешь у меня, а работать в кафе, на летней площадке клуба.

— Кем? — Я сделала вид, что ничуть не удивлена его предложением о совместном проживании.

— Официанткой. В летнее кафе как раз требуются официантки. Ты согласна?

— На что?

— Ну, неужели непонятно?

— Нет… — Я вынудила его повторить сказанное и наивно уточнила: — Жить с тобой в качестве кого?

— Ну…

— Ну?

— В качестве жены, кого еще?!

Ура! Я сначала подпрыгнула, как коза, повисла на шее Стасика и задрыгала ногами от восторга. Призналась, что обожаю его, и чмокнула в нос. Он чуть не свалился под моим натиском в сырую траву и снисходительно изрек:

— Надевай шлем.

Дурацкий шлем мало того что уродует, так еще давит на уши. Я не стала застегивать шлейку под подбородком, наоборот, сдвинула каску немного назад, выпустив челочку и поскорее прижалась к будущему мужу.

Неподражаемый Рудницкий выжал газ, мотор взревел, как ракета перед стартом, и мы помчались в город, по второму разу отбивая свои тощие задницы на кочках. Ура! Ура! Ура! — ликовало мое сердце и трубило на весь мир, как сигнальный горн. Ура, я теперь невеста! Невеста, как обещали мне мама и ее бесценная Сафо!..

…Трасса была в полном нашем распоряжении — словно ее расстелили специально для Стасикиного «харлея» — ни одно другое транспортное средство на серую ленту дороги не посягало. Ветер сделался ледяным, пронизывающим, как шило, лишь моему животу, полностью защищенному спиной горячего парня, было тепло и приятно. Монотонность движения усыпляла… к тому же водка подействовала как снотворное. Мои веки слипались, в голове осталась только одна мысль: скорей бы лечь в постель… Я мечтала накрыться всеми одеялами мира, нырнуть под них с головой, прижаться к родному боку Рудницкого и уснуть. Спать долго и упорно, до второго пришествия, а проснувшись, снова увидеть его… И не заметила, когда нам навстречу вывернул джип — увидела его широкую наглую морду уже совсем близко. Машина двигалась навстречу практически бесшумно, с потушенными фарами, и вдруг зажгла дальний свет — он полоснул по глазам бритвой, нестерпимо ярко… Я вскрикнула, посильнее прижалась к Стасу. Нас сильно встряхнуло и отбросило назад. Байк вздыбился, как конь, встав на заднее колесо. С меня тотчас сорвало каску — я слышала, как она загрохотала, откатываясь, а еще успела увидеть, что черная машина, вильнув вправо, просвистела мимо. Стаc вцепился в руль, налег вперед всем корпусом, и какая-то неведомая, непреодолимая сила оторвала мои руки от него. И ноги разжались. Я полетела на асфальт, хлопнулась об него спиной, но ни страха, ни боли почему-то не ощутила. Тупо пялилась на балансирующий впереди байк и понимала, что еще доля секунды, и меня накроет им. Но «харлей» дернулся напоследок и завалился на бок. Мне не терпелось рассмотреть, как там Стасик, но голова почему-то не желала подниматься. В затылок медленно вползала тяжелая свинцовая боль, разливалась внутри, а вместе с ней наплывал плотный, беспросветный мрак.

Я не знаю, открыты или закрыты были мои глаза; услышала ли я слабый шелест, похожий на звук моего имени, или он мне померещился. Гораздо явственнее было ощущение, будто я придавлена байком и вся эта многопудовая махина давит на грудь, не позволяя не то чтобы пошевельнуться, а вдохнуть или выдохнуть.

— Рита, Риточка… Да что с тобой?.. Риточка, умоляю тебя, очнись, любимая… Ритка!!! Неужели я тебя погубил?!

Нет, голос мне не чудился. Голос принадлежал Стасу, только почему-то сделался совсем слабеньким. Уже не пытаясь высвободиться, экономя ресурсы воздуха в сдавленных легких, я просипела:

— С-с-стасенька, кажется, я умираю… ты позвони… моей маме… скажи… пусть тебя не… винит… скажи… я… я… была… очень… сча… сча… счастлива…

Все кончилось. Теперь я знаю точно, как наступает смерть: тело лишается возможности шевелиться, представляется бесчувственным, ненужным, чужим. А боль перетекает в душу, и от этой нестерпимой боли она взвивается высоко вверх, точно воздушный шарик. Душа парит, пока боль, как газ, не испарится вовсе, — вот тогда наступает вечный покой…

Глава 7

Софья. Соглядатаи и поднадзорные

Если бы мне — гипотетически — предложили выбрать эпиграф ко вторнику, я бы подписалась под шекспировской строкой: «Какой ужасный день, глаза бы не глядели!..» Вторник довел меня до полного, исступленного отвращения к жизни, до рвотного рефлекса на любые ее проявления. Видеть никого не могла и слышать не хотела. Как специально, люди шли и шли, заполонили эту проклятую квартиру… Я молчала, чтобы не выдать своих эмоций. Чистила картошку и представляла пространство, в котором мне было бы хорошо: уединенную башню на крыше небоскреба. Ничего общего с пентхаусом. Мне много не надо. Пусть это будет даже не башня, а маленькая квадратная будка с одним окном и одной дверью. Всего несколько метров, где поместились бы узкая кровать, стол и этажерка с книгами. Главное, чтобы стены были крепкими, ключ от двери имелся только у меня и дорогу до моего убежища никто не знал…

Да, на крыше, в изоляции от соседей, знакомых и родственников я бы смогла выжить. Невыносимо непрерывно ощущать себя поднадзорным — ловить любопытные взгляды: как ты, брошенка, еще не спеклась, не скисла?.. Не менее невыносимо быть соглядатаем чужой, бессмысленной жизни. Самое дорогое, самое желанное и сокровенное — это одиночество, только оно дает спасительный покой… Может, я сошла с ума? Может, это и есть шизофрения? Невроз или астения? Все может быть… Я не знаю в точности своего диагноза. Я просто изо всех сил придерживаюсь видимости нормы, стараюсь сохранить адекватность. Пока еще отдаю себе отчет в том, что из меня не выйдет борца за своего мужчину, за свои квадратные метры, за лидерство в бизнесе. Из меня уже ничего не вышло. И мое персональное солнце, недавно стоявшее высоко над головой, устало и неотвратимо склоняется к горизонту, укорачивая перспективу и удлиняя тень прошлого…

В отсутствие персональной башни с крепкими стенами я спряталась в дочкиной комнате. Сунула голову в бумаги, как страус в песок.

Психологи советуют: когда собственная жизнь кажется невыносимой, надо сравнить ее с существованием тех, кому еще хуже. Например, с участью нищих, недееспособных стариков и инвалидов. Мне предстояло писать об оперативных методах коррекции деформации позвоночника. И подобные сравнения здесь были неуместны. Статья должна возбуждать стремление к полноценности, желание бороться за свое здоровье, заплатить за него любую цену — операция стоила недешево… Я взяла себя в руки. Скрипя всеми позвонками, перестроилась. Представила, что с рождения хожу скрюченной набок, с горбом на спине, И мне безумно хочется обрести естественную прямую осанку. Какое счастье, что это возможно — в клинике травматологии и ортопедии работает такой кудесник, замечательный доктор Михайловский. Он выпрямляет согнутые в бараний рог позвоночники, опровергая жестокую народную пословицу «горбатого могила исправит». Дает шанс изменить жизнь к лучшему — и все такое прочее…