Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор

У меня не было никакого желания длить беседу с таким человеком; одно его присутствие вызывало во мне странные, доселе неиспытанные ощущения — жар в животе, прилив крови к лицу, легкое удушье; ноги у меня подкашивались, и я вынуждена была сесть на стул, чтобы не упасть. Я не сомневалась, что это злое воздействие оказывал на меня адский запах его пороков и что мне как доброй христианке не подобает вдыхать его, разве лишь издали и с омерзением. Сказавши два-три учтивых слова и услышав, как Нинон отрекомендовала меня маркизу, который до того упорно величал меня «мадемуазель», полагая, видимо, незамужней, я замолчала, и кавалер, расположившийся было повеселиться, слегка растерялся. Спасение пришло ко мне в лице моего милого старичка, шевалье де Мере, — он весьма кстати явился в эту минуту, и я, только что увидевшая дьявола, обрадовалась ему, как доброму Боженьке.

После того случая я долго не встречала маркиза: его связь с Нинон кончилась двумя годами раньше, и он наведывался на улицу Турнель лишь затем, чтобы узнать новости о сыне, которого Нинон родила от него и поместила в деревне, у кормилицы; он не был вхож в наше избранное общество и, еще менее того, в послеобеденный кружок моих благочестивых дам. Я не могла удержаться, чтобы не навести о маркизе справки у Буаробера, жившего в его доме, и у госпожи де Моншеврейль, его кузины.

Никто из них не сказал мне о нем ничего худого, но и ничего хорошего я не услышала, маршал д'Альбре, которого я также расспросила о маркизе, ответил, что тот не отличился на войне, зато избрал полем битвы постель Нинон, где действовал с таким пылом, что место это оставалось за ним куда дольше, нежели за другими; маршал добавил, что сей род оружия ничем не хуже прочих. Шли месяцы, я совсем забыла о маркизе.

На улице Нев-Сен-Луи жизнь протекала своим чередом. Господин Скаррон писал длинные поэмы или песенки, в которых, невзирая на свою уверенность в моем благоразумии, обличал мои пресловутые измены, — к счастью, не называя меня по имени:

Неблагодарная, люблю я лишь тебя,Ты ж щеголяешь лицемерьем смелымИ, на словах меня столь преданно любя,Мне изменяешь как душою, так и телом.Притворщица, ведь я люблю тебя!Или, более отвлеченно:О, Небеса, о, Боги, можно ль перенестьТо, что душе моей измученной досталось!Убитая, поруганная честь— Поверьте, для меня совсем не малость.Насмешек, поношений мне не счесть;Молю вас, окажите жалость!

Я пыталась доказать моему супругу, что все эти красноречивые стенания не имеют под собою никакой основы. «Я это прекрасно знаю, — отвечал он, — и вовсе не хочу сказать, что люблю вас более, чем Петрарка любил Лауру, а Данте — Беатриче. Все это просто развлечения стихоплета, который обязан всякий день плакаться на судьбу, чтобы добыть себе пропитание».

И верно, до благоденствия нам было куда как далеко. Мой брат Шарль, изредка наезжавший в Париж, однажды сказал мне, побывав у нас на блестящем ужине, где граф де Гиш и «Орондат» беседовали с герцогом де Вивонном и шевалье де Грамоном: «Сказать по правде, сестрица, вы далеко ушли с тех пор, как мы с вами клянчили милостыню на улицах Ларошели; мне приятно видеть ваше нынешнее благополучие. Хорошо быть женщиною, им легко добиться приличного положения в браке!» — «Что до положения, вы, может быть, и правы, — отвечала я со смехом, — что же до благополучия, то прошу взглянуть!» — и я, приподняв юбку, продемонстрировала ему свои дырявые туфли. После чего поведала, что нам пришлось продать большую часть серебра, которым я так гордилась, и что наш домохозяин, господин Меро, что ни день, «мероизирует» нас по поводу квартирной платы. Шарля ничуть не растрогали эти признания; по крайней мере, он и не подумал вернуть нам долг, вместо которого осчастливил меня двумя-тремя шутками и забавными гримасами, за которые я тут же все ему простила, ибо нежно любила брата. Я всегда радовалась, когда он на несколько дней останавливался в «Приюте Безденежья», и охотно прощала ему необязательность в денежных делах, и то, что он слишком налегал на наше вино и приударял за моими служанками чуть ли не у меня на глазах.

В середине 1658 года Буаробер принес Скаррону записку от своего домовладельца, господина де Вилларсо, в которой тот, после недолгого пребывания в Бастилии, смиренно просил принять его хотя бы на один вечер; Скаррон чувствовал признательность к маркизу еще со времен разгрома Фронды: тот единственный предложил ему помощь, тогда как все друзья поэта бросили его и перебежали к Кардиналу. Посему он с радостью откликнулся на эту просьбу, изложенную, вдобавок, весьма учтиво. Вспомнив о первом впечатлении, произведенном на меня господином де Вилларсо, я попыталась ускользнуть из дома под надуманным предлогом то ли срочного посещения госпиталя, то ли проповеди молодого епископа Боссюэ, талантливого оратора, собиравшего полные церкви народу; увы, муж ничего не захотел слушать. Мне пришлось остаться и принять маркиза; впрочем, я и сама не знала, отчего питаю к нему такую сильную неприязнь, ведь он ни словом, ни жестом не оскорбил меня.

Что ж, я поневоле притворилась любезною и встретила бывшего любовника Нинон, испытывая все то же странное физическое томление, когда он оказывался рядом. Голова у меня шла кругом, я бессознательно запахивала косынку на груди и самым глупым образом обдергивала на себе юбку, словно пыталась скрыть ноги, и без того никому не видные. Наконец, я со стыдом и удивлением осознала этот жест «монастырской воспитанницы», зачислявший меня скорее в дурочки, нежели в скромницы, и огляделась, чтобы проверить, не заметили ли его окружающие; я встретила один только насмешливый взгляд — господина де Вилларсо, который, пользуясь моим смущением, спокойно раздевал меня глазами с головы до ног. Я готова была провалиться сквозь землю. Маркиз, однако, вел себя внешне безупречно; он так умело льстил Скаррону, что тот просил его бывать у нас запросто. «Поймите, сказал он мне вечером, когда я упрекнула его в этом, — Вилларсо сказочно богат; невредно было бы накропать ему какое-нибудь посвященьице».

Первым, однако, написал сам Вилларсо. И это неудивительно, — в отличие от Скаррона, ему не приходилось готовить свои произведения к печати, и оттого дело шло быстрее. Однажды вечером я нашла на своем туалете записочку, подложенную кем-то из моих слуг, видно, соблазнившихся деньгами маркиза, более весомыми, чем их жалованье. «Мадам, я в отчаянии, — писал он, — оттого, что все признания в любви звучат одинаково, тогда как сами чувства столь разнообразны. Я знаю, что люблю вас так, как не любил никто и никогда, но могу выразить свою страсть лишь теми избитыми словами, к коим прибегает любой влюбленный. Понимаю также, что человек изменчивого нрава, каковым я имел несчастие родиться, не может надеяться на взаимность столь разумной и скромной особы, даже если достоинства эти соединены с блистательною красотой. Однако, как ни удивительно это для меня самого, а пуще того, для вас, скажу все-таки: я вас люблю. Люблю с первой же нашей встречи и буду любить до конца дней моих. Боюсь только, что ваша гордость, которая и привлекла меня к вам с первого взгляда, не позволит мне быть услышанным; молю вас, подумайте о моем смиренном преклонении перед вами, пусть оно докажет мои глубокие, искренние чувства; поверьте, что коли я так глубоко люблю вас, не удостаиваясь взаимности, то буду обожать безумно, добившись права быть признательным».

Письмо это, которое я имела слабость прочесть до конца, показалось мне весьма трогательным, но слишком вычурным и, кроме того, мало отвечавшим характеру маркиза, каким я его себе представляла. Я не ответила на него. Впрочем, я никогда не удостаивала ответом подобные послания, хорошо зная, что нельзя писать ничего такого, что могло бы попасться на глаза посторонним, ибо рано или поздно все выходит на свет божий. Наилучший выход — писать только самое необходимое; я никогда не любила рисковать и твердо держалась этого принципа. Несколько дней спустя маркиз вновь осмелился изъявить мне свою страсть, на сей раз прямо у дверей комнаты Скаррона. На что я ответила: «Сударь, мне мешает верить в вашу любовь не то, что она дерзка и назойлива, но то, что вы слишком уж красиво изъясняетесь в своих чувствах. Настоящая страсть молчалива, вы же пишете, как человек остроумный, но отнюдь не влюбленный, а только желающий изобразить такового. Прошу вас оставить эту игру, которая ничуть не увлекает меня, или же не появляться более в моем доме». Некоторое время маркиз сдерживался, затем однажды совершил поступок, мне и вовсе непонятный. У меня был очень красивый янтарный веер, купленный когда-то по совету маршала; я положила его на столик; маркиз, то ли шутки ради, то ли с другой целью, взял его в руки и сломал пополам; я огорчилась до слез, мне стало жаль любимой вещи; на следующее утро маркиз прислал мне дюжину похожих вееров — желая, вероятно, похвастаться своим богатством и заставить меня принимать подарки. Я велела передать ему, что не стоило портить один веер лишь для того, чтобы предлагать мне двенадцать других, вернула их все назад и осталась вовсе без веера; я не преминула рассказать эту историю всем моим друзьям, выставив в смешном свете маркиза с его дурацким подношением. Это его, однако, не обескуражило.