Путь к гротеску - Иштван Эркень

— Ну и что же, выздоровел ваш отец?

— Так точно, господин профессор.

Попради умолк в надежде, что ему удалось разъяснить причину своего прихода сюда.

Однако старик не оставил своих расспросов:

— Так это он направил вас сюда?

— О нет! Отец умер еще до войны, и не в Диошдёре, а в Балинтакне, потому что после того несчастного случая наша семья переселилась туда…

Эти подробности профессора не интересовали. Он страдал эмфиземой легких, и дышать ему было тяжело; какое-то время слышались только эта его одышка да нервное поскрипывание шлепанцев. Профессор погрузился в свои мысли.

— И вы желаете, чтобы я вас осмотрел?

— Да.

Профессор бросил взгляд на повязку.

— Мама! — негромко окликнул он, обращаясь куда-то в глубь веранды, украшенной цветными стеклышками.

Попради в полном изумлении увидел, что куча угля, которую он принял за припасенное на зиму топливо, в действительности оказалась старухой, восседающей в кресле с репсовой обивкой и растерянно переводящей взгляд с профессора на неожиданного посетителя. Все на ней было черное: платье, ботинки, платок на голове и кружевная шаль размером с добрую скатерть, в которую старуха зябко куталась… Неподвижно застывшая в кресле, она и в самом деле напоминала груду угля.

— Was will er?[5] — спросила старуха.

— Er ist krank[6].

— Lass dir keine Geschichten erzahlen, Albert…[7]

Попради неплохо знал немецкий, однако не мог взять в толк, с чего это вдруг старуха уставилась на него, качая головой, и внезапно разрыдалась.

— Я оперировал его отца, — продолжал по-немецки профессор. — Двадцать один год тому назад, еще до того, как мы перебрались в Пешт… А они до сих пор помнят меня.

Старуха не сводила глаз с Попради.

— Как вас звайт? — спросила она на ломаном венгерском. — Не Грауэр?

— Нет, не Грауэр, — ответил Попради. — Меня зовут Эрне Попради-младший.

— Пожалуйте в дом, — пригласил профессор.

Дом встретил Попради удручающим беспорядком. Бархатная скатерть с бахромой застилала стол, к которому была прислонена изящная виолончель; картины выстроились в ряд, но не по стенам, а на полу, вдоль стены, за исключением одного портрета, изображавшего темноглазого юношу с усиками. Профессора явно огорчал этот беспорядок; он придвинул к окну стул, сбросив с него какую-то бумагу сплошь в жирных пятнах, кусок сургуча и карандашный огрызок. Медленными, осторожными движениями он снял повязку.

— Ячмень, — тотчас определил он. — Вам больно?

— Да.

Профессор кивнул головой и достал из шкафа какую-то коробку, откуда извлек завернутые в белые салфетки инструменты. Затем приладил на лбу зеркало.

— Извольте, пожалуйста, смотреть кверху, — попросил он с такой учтивостью, что Попради усиленно постарался закатить глаза. Потолок был затянут густой пленкой серой пыли, а в комнате ощущался затхлый дух — тот специфический мышиный запах, который исходит от одежды людей очень старых.

— Необходимо вскрыть, — сказал профессор.

— Да-а?

— У вас гнойный ячмень. Придется обратиться в больницу.

Попради задумался на мгновение.

— А вы не могли бы мне помочь, господин профессор?

— Не в том дело! Вскрывать такой гнойник можно лишь в стерильных условиях, а значит, кто-то должен при этом ассистировать и так далее… Больницы вам не избежать.

Попради подслеповато моргал от яркого света, отраженного зеркалом. Он помолчал с минуту, а затем с неколебимым упорством произнес:

— Вы тоже могли бы это сделать, господин профессор.

— Хотите, чтобы я вскрыл нарыв?

— Да.

Профессор разволновался. Он выскочил из комнаты, и было слышно, как он допытывается у матери, осталась ли в живых некая Маришка Биро и если она жива, то где ее можно найти. Затем он объявил Попради, что на следующий день в пять часов вечера ему будет оказана помощь в надлежащих условиях.

— А нельзя ли сейчас? — попросил расстроенный Попради.

— Нельзя.

— Видите ли, мне придется добираться издалека… да и дел невпроворот…

— Нельзя! — повторил профессор с капризным упрямством ребенка, которому хотят испортить игру.

К следующему дню в комнате было тщательно прибрано. Виолончель исчезла куда-то, и вся уйма мелкого хлама тоже пропала без следа, а по комнате сновала-суетилась какая-то пожилая дама с медальоном на бархатной ленточке, болтающимся меж двух огромных, мягких и добрых грудей кормилицы. Дама предложила Попради сесть и повязала ему на шею белоснежную салфетку. Затем вошел доктор, свежевыбритый, с румяными, как яблоки, щеками и зеркалом на лбу и важно, несмотря на согбенную спину, прошествовал к окну. Он не ответил на приветствие Попради и вообще вел себя так, словно больного и не было здесь, а в комнате находился лишь его левый глаз. Вся процедура заняла минуту-другую и почти не причинила боли. Звякнула на столике игла с серебряным кончиком. Профессор выпрямился.

— Готово, — коротко сказал он.

— Как, уже?

Профессор не счел нужным ответить. Он наложил повязку, а затем распорядился:

— Извольте зайти завтра. Возможно, я окончательно сниму повязку.

Так оно и вышло: на следующий день повязка уже не потребовалась.

— Ранка затягивается нормально, — заметил профессор во время осмотра. — Теперь важно только одно: поберечь глаз. Ячмень образуется в условиях загрязнения, так что постарайтесь находиться на чистом воздухе, подальше от пыли…

Попради улыбнулся:

— Навряд ли получится, господин профессор. У нас пылища, как в песчаной пустыне… Вам не доводилось бывать в Балинтакне?

— Давненько… И где же там пылища? В долине?

Пока профессор мыл руки, Попради рассказал, какой город вырос на месте заброшенного, обреченного на гибель рудника — с железнодорожным вокзалом, школами, универмагом, кинотеатром и так далее…

— А инженеров ищем даже по газетным объявлениям, — закончил он свой рассказ.

Профессор отложил в сторону полотенце и взглянул на стену, где висел портрет темноглазого юноши.

— Мой сын Альберт тоже был инженером.

— Его нет в живых?

Старик перевел на него взгляд.

— Он был казнен.

— Нилашистами?

Врач отвернулся. Когда его выгнали из будапештской клиники, семья решила вернуться в Мишкольц. Сын вышел на станции Каль-Капольна, чтобы купить сигарет. У табачного киоска его остановили для проверки документов и через пять минут расстреляли в конце платформы, чуть ли не на глазах у остальных пассажиров.

— Ну, что ж, — произнес он дрогнувшим голосом, — на том и расстанемся.

Он протянул пациенту руку.

— Как — расстанемся? Разве мне больше не нужно приходить?

— В этом нет необходимости.

Попради удивленно уставился на него. Он лишь сейчас заметил, что старик постригся и его седая грива, аккуратно зачесанная за уши, серебристым венчиком обрамляет тонзуру. Стараниями парикмахера профессор решительно помолодел.

— Если надо, я могу приехать для повторного осмотра. Скажем, через неделю.

Профессор воззрился на Попради, вернее, не на него, а на его левый глаз.

— Не думаю, чтобы в этом была необходимость. Уверен, все и так обойдется… Конечно, если возникнут какие-либо осложнения, тогда другое дело.

Профессор оживился и бодро проводил его до двери.

— Я обязательно приеду, господин профессор.

Три дня Попради работал без продыху, позабыв обо всем на свете. Однако на четвертый день его охватило какое-то беспокойство; несколько раз он вскакивал с места и наконец постучал в кабинет коллеги Агоштон.

— Я слышал, вы собираетесь в Мишкольц.

— И вас с собой прихватить? Да вот беда: все места в машине уже заняты…

— Можно взять машину побольше.

— У вас что-нибудь срочное?

— Профессор строго-настрого наказал явиться к нему на осмотр.

— Так бы сразу и сказали! С глазами не шутят, лучше уж мы как-нибудь потеснимся.

Час спустя Попради позвонил у калитки дома на улице Калапош. Престарелая мамаша и на этот раз восседала на веранде — мрачная и черная, как катафалк. Зато профессор встретил его с необычайной живостью.

— Ну, как дела? А я, признаться, и не ожидал вас увидеть. Уж не стряслось ли чего?

Попради уселся на стул.

— Иногда, знаете ли, чувствую себя неважно. Глаз что-то побаливает…

— Что вы ощущаете: острое покалывание или тупую тяжесть под веком?

— Скорее эту… как ее… — пробормотал Попради. — Тупую тяжесть…

Профессор подсел к столику, где на белой салфетке наготове ожидали инструменты.

— Ничего не понимаю! Ранка почти зажила, на роговице никаких повреждений.

Он смазал ему веки какой-то мазью. Попради откланялся, но в конце недели ему удалось вместе с начальником строительства увязаться в город, и он опять направился к профессору.