Застой. Перестройка. Отстой - Евгений Степанов

Папа Мисси начал пространную производственную экскурсию, точно уговаривая меня устроиться на работу к ним на предприятие. Долго говорил о трудовых успехах заводчан, о том, что станки здесь самые современные, а некоторые даже из России.

После последней фразы он довольно посмотрел на меня, видимо, рассчитывая, что я как-то одобрю его речь. Но чувства патриотизма и благодарности во мне промолчали, как немые, полагаю, просто потому, что уже примерно через полчаса экскурсии у меня заболела голова. Через два часа мне стало плохо.

Виду я, конечно, не подал, однако захотел вступить в Коммунистическую партию США, чтобы защищать бедных афро-американцев.

Самое прекрасное в экскурсии было то, что она закончилась.

На прощание папа Мисси Билл подарил мне спортивную маечку.

Вечером того же дня Боб повез меня к своему другому другу, Фрэнку, который трудился, к моему ужасу, в шахте.

Мы надели металлические каски и под жутковатый вой стремительного хароновского лифта спустились в забой.

Там я, точно Хрущев или Кеннеди, стал разговаривать с рабочими, тупо и наивно спрашивая их:

– Легко ли вам работается?

Рабочие почему-то отвечали, что легко. Поскольку за деньги. И за хорошие. Зарплата рабочих в шахте составляла тридцать пять тысяч долларов в год – для середины девяностых это неплохо.

Вскоре мне опять стало плохо, и я подумал: как хорошо, что я не шахтер. Даже американский.

…Отдыхал я, когда хозяева уходили из дома – Мисси в университет, а Боб на работу, в редакцию единственной в их десятитысячном городке газеты под гордым названием “Независимый лидер”.

Для меня начинался праздник. Как ни странно, я успел оценить незамысловатую, но очень, по-моему, вкусную американскую еду – разные булочки, гамбургеры, мороженое в коробках… Холодильник находился полностью в моем распоряжении. Я набивал немудреной, вредной и калорийной, но соблазнительной пищей свой непритязательный желудок и потихоньку начинал любить Америку, хотя с трудом понимал, что же я здесь делаю и зачем нужно, чтобы я лазил в забой или ходил на экскурсию на завод.

Однажды вечером я попросил у Боба разрешения позвонить домой. Он разрешил. Я услышал Наташу и Настю.

Наташа сказала:

– Папка, а мы скучаем… Ты где? Возвращайся скорее!

Я вдруг мучительно остро осознал, как хочу домой, как тяжко мне без жены и дочки. Купив им американских конфет и ноутбук за пятьсот “баксов”, я стал считать часы до возвращения в Москву.

Однако мои странные каникулы продолжались. И не без приятных неожиданностей. Губернатор штата мистер Твистер неожиданно принял решение вручить всей нашей “сильно-дружной” делегации звание почетных граждан штата. Я позвонил по этому поводу Жене Чернявской в Нью-Йорк (перед отъездом я взял ее телефончик у Леньки Ерошкина) и похвастался.

Она сказала:

– В Америке такого звания добиваются годами. Мне кажется, ты все-таки еврей. А, может быть, даже хуже – ты скрытый еврей. Морда и паспорт у тебя русские, а нутро наше…

Видимо, так она порадовалась за мой выдающийся успех. Больше мы с ней толком ни о чем не поговорили, я только понял, что она сидит на вэлфере и, как обычно, ничего не делает.

По вечерам мы с Бобом и Мисси пили в пабах пиво, ужинали в уютных недорогих ресторанчиках. В уикенды ловили рыбу на ферме Джека, родного брата Боба. Джек научил меня пользоваться спиннингом. Но я все равно ничего не поймал.

Когда я оставался один, я либо поглощал американскую пищу, либо предавался акту созерцания обычной кентуккийской природы. Из окна дома была видна огромная, как Волга, река Охайо, а также много берез. Я с удивлением обнаружил, что березы в Кентукки точно такие же, как у нас в России. Существовало только одно наглое различие. В Америке они почему-то назывались – “берч”.

…Однажды мы съездили с Бобом к его знакомому фермеру. Фермер уделил нам не много внимания, так как был сильно занят.

– Я работаю двадцать часов в сутки, – напугал меня он. – Не отдыхаю, не путешествую. В Нью-Йорке не был ни разу.

Зато он нам разрешил покататься на его лошадках. Я уселся на маленького пони, похожего на ослика, и поскакал по бескрайним фермерским лужайкам, точно Чапаев на буржуазию. Через пять минут мой пони-ослик устал, я слез с него, и мы с Бобом стали пить пиво.

Через две недели ответный визит тривиально закончился. Мы тепло простились с Бобом, и я благополучно вернулся на историческую Родину.

Диплом почетного гражданина штата Кентукки я повесил в туалете.

Наташа сказала, что я превратился в крутого. И очень благодарила за ноутбук – у нее впервые был собственный компьютер.

ГЛАВА 7. Жители Тверской-Ямской

Много лет мы прожили с Наташей и Настей на Тверской-Ямской улице, в самом центре монструозной столицы. Там, в нашей хорошенькой квартирке, бывали разные люди. И американец Боб, и талантливый молодой журналист из “Комсомолки” Валерка Кирков, и многие другие симпатичные персонажи…

Нам там, в принципе, нравилось. Маленькие габариты квартирки не слишком нас расстраивали. Для меня было главное, что дом наш находился в самом центре города, и на работу я мог ходить пешком. Наташа не скрывала счастья, что уехала от свекрови, Настюшка быстренько записалась в Дом пионеров, где функционировало много бесплатных кружков и бассейн. Она рисовала, писала стихи, занималась плаванием – и все в одном Доме пионеров, который находился в одной минуте ходьбы от дома. Все было бы совсем здорово, если бы не соседи-алкаши, или философы, как их называл американец Боб.

Первый год нашей жизни на Тверской-Ямской улице проходил очень спокойно. Я много писал, Наташа давала уроки, Настюшка занималась в Доме пионеров. Гостей всегда приходило много. Некоторые люди, познакомившись в нашей малюсенькой, но замечательной квартирке, потом поженились, нарожали детей. Словом, все шло хорошо. Неприятности (мы на них старались не реагировать) случались незначительные – соседи, конечно, выпивали, шумели (все-таки не сильно!) по ночам, иногда заливал Генка, мужик с четвертого этажа. Генка – типаж весьма интересный. О нем стоит рассказать подробнее. В прошлом он – подполковник милиции, бывший оперуполномоченный сто девяносто седьмого отделения. Проворовался, запил. Его выгнали. Он ушел в торговлю. После очередной удачной сделки Генка напивался.

Когда он нас заливал, я бежал к нему и вопил благим матом:

– Генка, открой! Заливаешь!

Он неохотно впускал меня в квартиру. Пьяный вдрибадан, хмуро бурчал себе под нос неизменное:

– Я абсолютно трезв, тебя не заливаю, посмотри – у меня все сухо.

Я знал, что такое – “сухо”. Я сразу заходил в санузел, выключал в сидячей ванне воду. И укоризненно, точно среднеспасский учитель, произносил:

– Ну, где же сухо?!

– Извини, Жень. Только включил, – оправдывался Генка.

Дела у него шли, к счастью для нас, не очень хорошо, удачные сделки совершались где-то раз в месяц, так что терпеть соседа с четвертого этажа было можно…

…Яркая наша жизнь на Тверской-Ямской улице началась после того, как в соседнюю квартиру (с левой стороны) вселился на ПМЖ Сан Саныч Новиков, шестидесятитрехлетний пенсионер, отставной полковник Красной Армии.

Мужик он был неплохой, в запои уходил редко, пил (как правило) умеренно, примерно два раза в месяц. После получения пенсии. Выпив стакана три водки, он замертво падал на деревянный пол. Тонюсенькие стены, разделявшие наши квартирки-клетки, тряслись, точно во время землетрясения.

Поначалу Сан Саныч нас сильно не напрягал – ну хряпнет немного, ерунда, с кем не бывает, ну пригласит иногда товарищей – тоже можно пережить. Поболтают они о том о сем, выпьют по бутылке на брата смертельной паленой водки, да и спать лягут. Мы всерьез заволновались после того, как осознали, что в его квартирке потихоньку образовался неформальный центр дворового алкоголизма. Все перлись к нему, к Сан Санычу. И мужики, и бабы. Это превратилось в систему.

Особенно часто приходил некий Влад Коменский. Он очень любил петь. По ночам. Часа в два-три у него начинались распевки.

Я как-то с ним разговорился:

– Влад, по ночам петь нехорошо, спать не даешь.

Он:

– Понял, извини. И все же хочу тебе сказать. Ты, наверное, не знаешь, кто я такой. А я – крутой. Я ведь играл в ансамбле “Веселые ребята” у Паши Слободкина. А сейчас вот…

(Он показал рукой на свой видавший виды, замызганный костюм.)

Я по глупости попытался проявить участие:

– Ну, а может, тебе опять всерьез музыкой заняться? Пить бы перестал!

– А кому она нужна, моя музыка? Для души только петь?

– Но ведь это главное – чтобы для души!

– Душа в порядке. Оболочка только изменилась.

Я не возразил ему. Но внутренне, конечно, с ним не согласился. Душа и тело едины. И все взаимосвязано.

Видимо, Влад прочитал мои мысли (недаром же говорят, что мысль материальна). И – проявил некую агрессивность: