Забытые крылья - Наталья Лирник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Двадцать долгих лет Вадима только изредка, по дружбе приглашали на сборные выставки с одной-двумя картинами. Но, несмотря на полное отсутствие заработков и признания, он оставался художником и неутомимо писал, поскольку был убежден, что такая верность себе и искусству рано или поздно будет вознаграждена. И эта политика оправдала себя: день его триумфа наконец настал.
Он собирался приехать в галерею к трем, чтобы в сотый раз все проверить, проконтролировать развеску, таблички, раскладку каталогов – и еще пару дополнительных часов полюбоваться строгими линиями светлых стен и подышать воздухом, который, казалось, дрожал, пронизанный энергией крупных ярких букв на афише: «Вадим Невельской. Пульс времени». Это его день. Его успех. Он его заслужил.
Даже мама, капризная вдова лауреата Госпремии, понимала это и согласилась сегодня приехать в галерею на такси одна, хотя обычно требовала сопровождения своей персоны. Закончив бриться, Вадим налил кофе и начал прикидывать, во сколько лучше заказать матери машину, как вдруг зазвонил телефон. «Лена Токарева», – сообщил оживший дисплей.
– Черт, как я забыл, – сокрушенно нахмурившись, Вадим ответил на вызов. – Да?
– Вадик, привет! – радостный, полный жизни голос Лены так и звал улыбнуться. – Я звоню тебя поздравить с твоим большим днем!
– Ленчик, спасибо большое! – Он вдруг ужасно обрадовался этому поздравлению, но тут же спохватился: Лену на вернисаж звать было никак нельзя, и голос стоило бы контролировать получше.
– Спасибо – и все? Ты меня не приглашаешь?
– Как же, разумеется, приглашаю. Давай завтра? Во сколько тебе удобно?
– А мне как раз удобно сегодня, – с лукавым нажимом, слегка нараспев произнесла Лена.
– Ленчик, прости, сегодня ну никак. Открытие, будут галеристы, пресса, потенциальные покупатели, я там буду носиться как угорелый и не смогу тебе уделить ни минуты. А вот завтра днем, да? Давай ты приедешь, и я проведу для тебя персональную экскурсию, договорились?
– Вадик, ну что ты из меня делаешь дуру? Сегодня вернисаж, я ведь знаю. И, видимо, там будет Надя, так? – совершенно другим тоном спросила она.
– Лен, да. Она там будет. Ну как ей там не быть, сама подумай.
– Ну понятно. И после всего, что было, нам с ней видеться нельзя.
– Лен, прошу тебя, не надо, не начинай. Как ты себе это представляешь?
– Никак. Я себе это представляю никак. И что, потом вы вместе поедете домой, да?
– Нет, не поедем. Она заглянет на час-другой, потом поедет, наверно, в свое Кратово.
– Вы что, не договорились сегодня вместе ночевать? – ее интонация слегка окрепла, и Вадим обрадовался, что ему, кажется, удалось избежать истерики.
– Нет, мы не договорились. Между нами все по-прежнему, она там, я здесь. – Лена никак не реагировала, и Вадим осторожно спросил: – Ну как, мы договорились? Во сколько завтра?
– Слушай, я не знаю пока, – задумчиво протянула Лена. – Мне надо с детьми что-то решить. Давай вечером созвонимся? Ты когда вернешься?
– Ну смотри, там начало в пять, часа на три-четыре я точно задержусь, – зачем-то подробно начал описывать свои планы Вадим и осекся. – Давай наберу тебе в десять?
– Да, давай. – Лена явно уже справилась с негативными эмоциями и снова зажурчала ласково: – Хорошо, я буду ждать.
– Я обязательно позвоню! – стараясь не выдать облегчения, воскликнул Вадим. – Целую тебя!
– И я тебя целую, милый. Удачи тебе сегодня! Ты ее заслужил.
«Все-таки у Ленки золотой характер, – думал Вадим, снова рассматривая себя в зеркале. – И красивая, и с сексом полный порядок… Жаль, что на роль музы ну никак не тянет. Вопрос, как ей это объяснить…»
* * *
Вадим быстро прошел по блестящим мраморным плиткам светлого пола и застыл у большого деревянного портала на входе в анфиладу выставочных залов.
Одетый по цеховому обычаю художников в черное с головы до ног, он выглядел силуэтом, наклеенным на залитый равномерным светом бело-серый архитектурный тромплей[1]. Поджарый и собранный, с поднятым подбородком и прищуренным внимательным взглядом, он напоминал некрупного хищника, готового сорваться за убегающей добычей, настигнуть ее в один прыжок и утолить наконец мучительный голод. Он насыщался атмосферой галереи за пару часов до вернисажа, дышал предчувствием успеха, предвосхищением живого гула, которым скоро наполнят это пространство зрители, обсуждающие его картины.
– Вадим Игоревич! – Маргарита окликнула его из дальнего конца зала и пошла к герою дня, помахивая рацией в руке с безупречным маникюром.
Арт-менеджер, то есть специалист по раскрутке талантов, появился у Вадима совсем недавно. Через пару недель после того, как Надя умудрилась продать большую серию его работ страховой компании, в которой работала много лет, а потом внезапно уехала из дома, Вадиму позвонили и назначили встречу в кафе. Он неохотно выходил из дома, а встречаться с кем-либо после отъезда Нади и вовсе не думал, но звонившая сообщила, что занимается арт-банкингом и курирует коллекции клиентов сразу нескольких крупных финансовых структур. И это меняло дело.
Маргарита Гант оказалась энергичной, очень ухоженной женщиной чуть за тридцать, с умным и необычно цепким взглядом. Она родилась в соседней стране, которая еще совсем недавно считалась братской, образование получила в Нью-Йорке, а карьеру решила делать в России. Здесь было много богатых людей, привлекательная внешность по-прежнему считалась совсем нелишним подспорьем в делах, а в ее беглом английском почти никто не мог уловить иногда так мешавший в Штатах легкий славянский акцент.
– Я помогаю VIP-клиентам нескольких банков управлять их художественными коллекциями: договариваюсь о выставках, сдаю в аренду значимым музеям, включаю в каталоги, предлагаю фондам и организую продажу, если это выгодно в данный момент и если владелец готов, – рассказывала Маргарита, сидя напротив Вадима в кафе и внимательно прощупывая его взглядом темных глаз. – Вы художник, вам не нужно объяснять, что от всей этой деятельности стоимость картины повышается, а значит, клиент получает именно то, что ему должен давать банк.
От нее исходил нестандартный, волнующий аромат, которого Вадим раньше никогда не встречал. «Либо очень редкие духи, либо уникальное сочетание собственного аромата и парфюма, рождающее личную ауру», – подумал он и кивнул:
– Да, конечно. Картина, висящая дома, – мертвая картина.
– Приятно говорить на
