Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения - Ада Самарка

На шахте планировали перезимовать – буйное короткое таежное лето стремительно приближалось к концу, по утрам на траве уже белел иней. В ту зиму их умерло больше всего – еще многого не знали, не умели, не берегли себя. Весной, едва снег сошел, бросились жрать траву – так хотелось зелени. А Андрей Злов, которого сообща одели в наименее рваное, с заплечной торбой, полной драгоценных камней, отправился устанавливать контакты. Чтобы не заблудиться на обратном пути, ставил одному ему понятные метки на деревьях, когда ложился спать – по-хитрому складывал упавшие сухие ветви, чтобы знать, в какую сторону идти до рассвета, выкладывал приметные камни и копал ямки.

Могучая, широкая, еще не успокоившаяся после половодья сибирская река появилась даже раньше, чем Андрей предполагал. Несколько дней он сидел в березовой роще, такой диковинной, непривычной для этих мест, ел сырую рыбу, потом двинулся вниз, предусмотрительно углубляясь в лес на время ночевок. Когда увидел вьющийся над лесом дым – затаился, пару дней ходил вокруг да около – это были рыбаки, промышляющие пришедшей на нерест рыбой. Им казалось, этим мужикам, тоже из бывших зэков, что дальше, чем они, забраться уже невозможно, что там, выше, за полосой бесконечного леса – немного каменистой тундры, обрывистый берег Северного Ледовитого океана, а там и Северный полюс, а за ним Америка. А ведь сравнительно недалеко, в нескольких днях ходьбы от них, сидели в своей изумрудной шахте семеро беглых зэков, и кто знает, не было ли в том лесу еще кого-то притаившегося и одичавшего.

Андрея Злова встретили мужики добродушно и деловито – его внешний вид говорил сам за себя, на чекиста он не был похож. Камни, сказал, берет у одного человека – рыбаки решили было пойти проследить за ним, да лодку с рыбой бросать было жаль. Отдали одежду, всю, что была. Смеясь, переоделись в его лохмотья. Рассказали новости, какие знали. Ничего не изменилось, до пятьдесят третьего было еще далеко, жизнь текла своим чередом. Договорились, что встретятся тут через месяц, как луна станет снова полной. Потом все-таки один из мужиков пытался идти по следу Андрея, все кружил вокруг места его ночевки, но дальше найти ничего не смог.

На следующую встречу мужики на лодке взяли подмогу – выше по реке сидели двое, двое затаились в лесу, примерно там, откуда Андрей вышел к ним в прошлый раз, и еще двое были с ними – с ножами и самыми серьезными намерениями. Камни из торбы лесного мужика оказались настоящими, и выручили за них столько денег, что хватило бы на несколько безбедных лет в самой что ни на есть Москве. Да вот как попасть туда нынче… Но и Андрей не подкачал – вышел из лесу совсем не там, где его ждали, – шел снизу от реки, и за ним следовали двое с автоматами, и, ошарашенно обернувшись на свою подмогу, главный мужик из лодки увидел еще одного автоматчика, расслабленно привалившегося к березовому стволу, с пальцем на гашетке. Таким образом, не пролив ни капли крови, стороны установили стабильные деловые отношения.

Идея дальнейшего побега из Сибири приобретала все более реальные очертания, обрастая такими подробностями, как неслыханные доселе поддельные документы. Один из «лодочников», сбывавший изумруды, смуглый, совершенно восточной внешности человек, с миндалевидными янтарными глазами, с хитрым взглядом и со шрамом на щеке, обмолвился как-то, что имеет весьма серьезные контакты в комендатуре одного из лагерей. Причем слово «контакты» он произнес с сальной, не всем понятной усмешкой.

В середине июля, когда на лес кто-то будто положил наполненную невидимым водянистым туманом подушку – такую мягкую, что запросто легла она между деревьями, Мирон и Сережа, облепленные грязью, перемешанной с потом, шли домой, неся пойманную в капканы дичь и короб с черникой. Было нарушено три метки на подступе к дому – странное дело, неслыханное доселе. Никакой зверь не забредал сюда, лес вообще был беден на живность, охотиться ходили далеко на восток, в сторону реки. Причем на тропинке метки остались нетронутыми, значит, непрошеный гость пробирался окольными путями, стремясь быть незамеченным. Несмотря на усталость, Сережа, как самый младший, отправился на шахту, доложить Андрею, а Мирон, припрятав поклажу, приседая, короткими перебежками от кочки к кочке обогнул дом. Было найдено еще две сорванные метки. Казалось, что шли просто напролом, не замечая тропинки. Перед домом кто-то похозяйничал, к тому же протопил печку – ветер доносил запах затухающих углей.

Вернулся Андрей с подмогой: злой, решительный, готовый к бою. Заглядывали в окна, силясь разобрать что-то там, потом, вскинув автоматы, с ноги открыли дверь, другие стояли, целясь в лес.

То, что в одной из кроватей спят – поняли еще с порога. И пахло как дома, хлебом.

«Курва моя матир, – выдохнул Мирон, – цэ ж дивка!»

Месяц, до самой осени, ее держали взаперти, ожидая прихода тех, кто подослал в качестве приманки. Каждый день допрашивали – все получалось, что будто правду говорит. Во время первого же допроса в голове у Андрея зашумело, казалось, мозг собрался туманом, сознание стало оседать куда-то вниз, растекаясь по жилам. Руки были крепки, налиты силой, сила пружинисто отзывалась от пальцев ног вверх по икрам, собралась в скрученный, пружиной завинченный клубок внизу живота, и ворочалась там эта сила, искрами постреливая в кончики пальцев, в зрачки, тревожа ноздри, ставя торчком волосы на затылке. Глаза будто видели и не видели. Повалил ее на пол, стал срывать платок с головы, одежду, в жаркой, грязной, с прилипшими песчинками сутолоке, с морозными колючками неожиданной боли, с оборвавшимся дыханием припечатал ее к полу. Туман сознания потом быстро нагрелся, облаком поднялся из расслабившихся мускулов обратно в голову.

«Как же так, девочку ведь совсем подослали… совсем девочку…» – говорил, сокрушаясь, сидя на лавке перед домом. Синяя жаркая ночь висела над головой, полная луна освещала лес, как огромный лагерный прожектор.

И только когда один из мужиков на лодке в следующее полнолуние сообщил, среди прочих новостей, что пропала комендантская дочка, красавица, каких свет не видывал, Бузю выпустили на волю.

«Вариантов тут никаких быть не может – ты если дорогу не смогла найти, по которой машина только что проехала, то до лагеря своего и в помине не дойдешь, а желающих совершить с тобой поход на пару месяцев в те края тоже нет. Потому уйдешь с нами на ту весну: едва морозы отступят, мы уходим, вниз по реке, пока болота еще замерзшими будут», – сказал Андрей Злов.

«И передать тебя людям нашим мы тоже не можем – они будут пытать тебя, пока ты дорогу на шахту не покажешь», – добавил Александр Бессонов.

Бузя смотрела на них затуманенным взглядом. Семеро совершенно одинаковых щетинистых мужских морд, криво постриженные, в лохмотьях и обносках, как дикари – кое-кто обмотанные мешками, со шкурами на ногах, с широкими, вытатуированными несмываемой грязью ручищами, с гнилыми зубами – они не отличались от самого страшного мужского зверья, которое ей доводилось видать в лагере. Два кошмара сошлись воедино – безжизненный безбрежный таежный лес и эти грязные поджарые псы, которых она видела как-то в тени брезентового тента в кузове грузовика, когда тот остановился на КПП, и, закованные в наручники, связанные общей цепью, с запеченной кровью на лицах, кое-как побритые наголо, с синеватыми проплешинами на неровных исцарапанных черепах, они все смотрели на нее – как на диво, как на отмеченное и отложенное сокровище, совершенно бездушную вещь, за которой возвратятся при ближайшей оказии.

Подумать только, что вся грязь этих взглядов казалась Ритке такой сладкой.

С исчезновением Бузи Ритке зажилось хорошо. Это лето распустилось для нее будто второй весной, зацвело хрупким цветом осеннего каштана. Казалось, что на каждой очерченной пятидесятикилометровым квадратом территории на карте имеется свой ограниченный запас женской привлекательности, этого магического дурманящего вещества, превращающего мужское сознание в туман, и что теперь, наконец-то без девчонки, вся зудящая, раззадоривающая кровожадность мужских взглядов предназначается ей единолично. Ритка прохаживалась вдоль колючей проволоки в расстегнутой почти до пупа рубашке, помахивая трофейным хлыстом, и даже собственная тень – пряно-коричневатая в вечернем теплом солнце – казалась ей соблазнительно грациозной: с тонкой талией, широкой грудью, хрупкой шеей, почти детскими, хрупкими, как палочки, запястьями.

Мужчину с восточным лицом звали то ли Мишка, то ли Митька (для окружающих он оставался всегда Черненьким), жил он в тех краях на вольном поселении и был из первой волны крымских татар, уехал совсем мальчишкой. Его жесткие колючие волосы торчали как обугленные по всему несуразному, кривоватому, довольно немощному телу, но парадоксально мягкие руки, состоящие сплошь из кошачьих подушечек, творили чудеса. Без единой заусеницы чуть выпуклые круглые желтоватые гладкие ногти, крошечные, будто женские ступни. Притом жалкенький, тощий и одновременно провисающий задок, скрюченная спинка с выпирающими позвонками. С Черненьким нужно было общаться с закрытыми глазами – тогда мерещились дивные приморские края с вулканическими скалами, шумной бирюзовой волной, со стекающими по солнечным каменистым расщелинам лавандовыми полями, с трещащей цикадами сухой тенью, с мясистыми изогнутыми листьями кустов мушмулы. Это в его руках обыкновенное автомобильное зеркало обретало вдруг волшебство – прижав голову к ее виску, Черненький садился Ритке за спину, выставив вперед руку с этим зеркалом, в котором отражалось ее обнаженное сочное белое тело, а сам, обрамляя ее как бархат шкатулки, сливался с сумерками какой-то слабо угадываемой мохнатой тенью.