Разные годы жизни - Ингрида Николаевна Соколова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Фрося, кто там нас беспокоит?
— Это я, Ирина, — громко отозвалась я.
Воцарилась тишина, потом раздался тревожный шепот. А я все еще стояла и ждала... ждала... Тихо, без скрипа отворилась дверь. Неяркий свет вполз в полумрак коридора, и кто-то очень толстый, облаченный в бархатный халат, кинулся ко мне на шею. Анна!
Молча обнялись и тут же малость всплакнули. То ли от радости, то ли от Аниных рук, но мне сделалось нестерпимо жарко. И я, может быть слишком резко, высвободилась из ее объятий. Медленно направились в столовую. Тем временем сюда вкатился Иван Иванович. Именно вкатился, как катится совершенно круглый, равномерный во всех направлениях шар. И я сразу заметила, что пенсне, отличное пенсне с золотой дужкой и цепочкой, снова восседало на его переносице.
— Извините за позднее вторжение, — начал Николай, вошедший вслед, — но оказаться в ваших краях и не заехать... К тому же мы очень беспокоились за Аню: столько лет никаких вестей!
— Разумеется, главное — Аня! Ведь меня никто из вас не любил. Впрочем, это мне всегда было безразлично. А ведь Анюта, как видите, недурно живет. Так что зря беспокоились, — цедил Иван Иванович.
Аня потупила глаза и быстро сказала:
— Пойду посмотрю насчет ужина.
Мы наперебой стали отказываться: дескать, сыты, нам бы только переночевать, а утром — дальше, в горы...
— Правильно люди говорят, — вмешалась старуха, пробравшаяся в комнату неслышными шагами, — где это видано, чтобы ночью кушать. Вред один. И вечно вы, Анна Федоровна, покой нарушаете, — выговаривала она с плохо скрытой злостью. — В этом доме еще покойницей установлен порядок, и нечего его нарушать... — Это был голос хозяйки, обращенный к приживалке, которую терпят из милосердия.
— Да, покой, порядок — это, конечно, главное, — солидно тянул хозяин дома. — Отработал свои часы — и точка, никого знать не хочу. Кстати, прошу познакомиться: это Фрося, она у нас в доме свой человек, после смерти супруги дочерей растила и добро наше сохраняла.
— Отыскались ваши дочки? — спросила я.
— Нету их, моих касаточек. Не уберегла... — запричитала Фрося.
А Иван Иванович как-то нарочито громко вздохнул, опустил голову и, прикрыв пухлыми пальцами рот, протяжно зевнул.
— Вам, видно, рано на работу? — спросил Николай.
— Я, слава богу, от часов не завишу: главный инженер. Могу пойти к девяти, а могу и к одиннадцати. Здесь ценят мои знания и мою патриотическую биографию. Положение, сами понимаете, позволяет...
Мы ждали рассказа о том, как жили они эти годы; надеялись, что посыплются вопросы о нашем житье-бытье; наконец, пойдет разговор о наших фронтовых товарищах. Но ничего этого не случилось. Вроде и не было общих военных дорог и этих долгих лет разлуки. Правда, Аня несколько раз порывалась что-то спросить. Но всякий раз, робко взглянув на мужа, она тут же замолкала и виновато, беспомощно улыбалась.
— Ну, пора бай-бай. Пойдем, Анюточка, а вы, Фрося, тут гостей поудобнее устройте.
Довольный собой, Иван Иванович встал, взял Аню под руку, и они не спеша, передвигая свои раздобревшие телеса, направились к спальне. На пороге Аня на миг остановилась, оглянулась на нас, и подобие улыбки, виноватой, беспомощной, словно болезненная гримаса, стянуло ее лицо. Мы молча наблюдали, как они ступали через порог, как тщательно прикрыли за собой тяжелую двустворчатую дверь. Папонт и мамонт! А где же детонт?
— У них сын или дочка? — спросила я Фросю, внимательно разглядывая ее плотно сжатые, покрытые какой-то коростой губы и странные веки без ресниц.
— Майя, пятнадцатый годочек пошел. Полненькая. На нее готовое платье не купишь. Слава богу, вся в отца, не в нее... — при этом старуха проворно сбила огромных размеров перину, пахнущие плесенью подушки.
Я оглядела комнату: массивная мебель из мореного дуба с резьбой и перламутровой инкрустацией, дорогая хрустальная люстра, в которой горели только две тусклые лампочки, шелковые занавеси, стиснутые плотными шторами. И позолоченные обои на каком-то буром фоне. Все старое и мрачное, давно вышедшее из моды. Эти вещи своей чопорностью будто придавливали, и оттого, наверно, здесь было так безрадостно.
— До войны перебрались сюда из Азербайджана. Нефтяное управление выделило Ивану Ивановичу двухкомнатную квартиру. Смех один — такому инженеру! Ну ничего, заставили мы их купить этот дом. Сами-то копеечки не добавили. Старые хозяева в конце войны сбежали. Оставили все как есть. Мы ничего не стали трогать: западная мода, все крепкое...
Наконец старуха ушла. В соседней комнате Николай ворочался на перине, потом, видимо не желая нарушать мой сон, прикрыл дверь. Но и я на узком плюшевом диванчике не могла заснуть. Сильный запах плесени и нафталина дурманил голову, невеселые мысли не давали покоя. Так вот куда ты попала, моя фронтовая подруга! И вдруг я услышала осторожные шаги. Кто-то шел неуверенно, крадучись, как вор.
— Иринка, можно к тебе?..
— Да ляг ты рядом, полежим вместе, как тогда... на фронте...
— Теперь нам не уместиться...
— Анка, — назвала я ее старым фронтовым ласкательным именем и почувствовала, как вся она вздрогнула. Горячая влага капнула мне на щеку.
— Ты думаешь, я ничего не вижу, не понимаю, — взволнованно зашептала она. — Вы тогда обо мне дурно подумали. Но разве я охотилась за этим домом, за сытой жизнью? Нет, нет! Он выглядел таким несчастным. А я прямо-таки рвалась творить добро, помочь, обрадовать. Быть только женой? Мало. Сестра, мать, друг. И казалось: именно такая я ему нужна! Недостатки? Конечно, от них никуда не денешься. Но верила: в какой-то мере перевоспитаю, лаской, вниманием отогрею. Горячее сердце, говорят, лед топит. И ведь были успехи. Не жалела сил, спорила, сопротивлялась. Даже в институт поступила снова. А в общежитии шесть человек в комнате, с питанием плохо, да и поесть толком некогда — снова как на фронте. Но мы ведь мечтали там, среди грохота, о тишине. Помнишь, как нам хотелось хоть ложечку клубничного варенья? Приехала на каникулы. Персиковые деревья. Море цветов. Мягкая постель и всегда полный стол. Банок с вареньем — не перечесть. И я осталась... Родилась Майя... Где уж тут
