Ангелам господства - Светлана Пахомова

Априорные истины организовывают опытные данные и всё наоборот. Под голевой момент, перед открытием портала, ложится мелкая горошка, и гусеничным ходом об неё споткнётся молох угасающих инерций. И обратится вспять, в определённость другого, — противоположного: то жесткого, то мягкого начала. Им пользуемся, как мерилом. Одно служит другому склейкой в плёнке. Стоп. Стык. Стоп. Склей. Идёт монтаж. Ложатся фразы. И искорка бессмертия от столкновенья отдаст эпохе в нарицание их имена и наши годы. Герои, мастера — знаменье силы духа, бессмертная душа заснята в смертном теле на плёнку, без срока архивации. Организовавает априори опыт страхи. Пока кислотные синдромы гложут плёнки, испепеляется в эфир органика полей народной воли начала девяностых. И эти тонкостные чувства лихой кадрилью не притопчешь. Эфиры — серы, ртуть — вода времён и соль премудрости.

Однако, в крайнем левом и крайнем правом положеньях из колбы не течёт струя. Все восприятья судим мы по отношенью к нашим чувствам. Вот почему мы думаем о том, чего не испытать прикосновеньем: варёное стекло и жареные факты на эллипсе магнита метеор — миг радужного спектра: свеченье ангельского нимба, зароки, клевета, рога. Мановенья жизней. Отображение Алисы в зеркалах. Лиса, но добрая лиса — Матвеевна! Критическим мотивам — помолчать!

Внутренние трудности еще важнее внешних. Идеи в сыром виде подавали не только на столичных кухнях. Работа энциклопедистов—якобинцев, и декабристов—забияк и даже житницы посевов: всё вырождалось в сельский сход молекулярного посыла на осознание сырой идеи. Причиной этого не следует считать поиск основы становленья мира. Смешно ведь будет, если сельский сход откроет истины изменчивости неба. Встречается найти такую соль лишь в пору высыхания. Страх хода по пустыне — великая зима или преддверие потопа — явление иконы в небесах, предчувствие изменчивости. Измена русла вынает соли истины наружу. И видит сельский сход где на небесных досках преддверие спасенья от потопа.

Примесь якобинства на этот раз легла в основу психоза конспирации. Мы видели хаос, но как его упаковать в эфир не знали. Один хороший малый, который нашей вотчиной владел приказом власти без налогов, придумал, что писать и говорить в эфир необходимо так, чтоб публика сама волей—неволею стала причастна учительствовать в жизни. В эфирах делом не плошали. Свадники склочные прелестным заблуждением охмуряли мозг изголодавшихся народов. В эфир на запись таскали жути разношерстных: многопартийная система развилась, и кто-то насадил грибницы. Такой мукопомол из древка стягов. Преподаватели, учителя, случались и военные дипломы. Дяденьку мы слушались, хорошо накушались, а если бы не слушались, мы бы не накушались! В кромешной чехарде на запись, спасать альтернативных журналистов являлись консультанты… от новых учредительных советов, советов учредителей и проч. Они уже прознали, что информация — вид бизнеса, где соучастие объекта в политическом процессе рассматривается не с нравственной, а с утилитарной точки зрения. Каждый субъект от демагогии при помощи халявных консультантов решал: «а выгодно ли мне свой имидж инвестировать как капитал в поточный розыгрыш полит движенья?»   Этот халявный зуд рождал политику рекламы.

— Вся свара вокруг власти: власть — кому? На золотую молодёжь надежды мало — обкомовские вырожденцы, а для спецуры кавардак — возможность оправдать свои зарплаты: живут ведь у кормушки. Кормушка всем распределяет по усмотрению, а там — милиция, еще войска… а кто нахлебники? Спецура? Ни — ни не делают, но слишком много знают. К тому же детки их — «сынки»   считают себя нравственно святыми, но балбесы, не прорубают на паркетах ковровые ходы. А людям, людям довольно объяснить, они привыкли хавать то, что скажут. — Константин Маркович рукою в бриллиантовой печатке погладил холку дорогой овцы — невиданной породы зверь с собачьей родословной сопровождал его на студию всегда, как учредителя совета, подпольного миллионера и самца, сумевшего добиться вхожей доли во все номенклатурные дома посредством многожёнства. Докатился до воспитания состава студий идейно — нравственного назначенья. Художественность пострадала. Докаркался до представления себе лихвы — процента с акций по доходам безмерно бедовавшей студии.

Взрывались от износа старые софиты — на театральных осветительных приборах, початых где-то «за гуся»,  снимались сериалами программы. Власть отыграло среднее звено работников прилавка. Из этих деток получились банкиры, бизнесмены и брокеры валютных бирж.

Жизнеспособность проявили детишки торгашей. Сыночки прапорщиков от весёлых фельдшериц доверились на их охрану. В интересах новой верхушки детей интеллигенции приказано казнить и изводить всегдашним оскорблением предателей народа. Ну, а народу, как и впредь, — назваться фермером и делать вид, что едем, и с каждым годом, — ускоряясь. Чего стесняться, если в торговле всюду — словно на войне, а фермеры ничем не отличаются во всём подлунном мире.

Комфортно возникали роли лидеров в сумбурной неформальной обстановке. В профессию позволили входить без всякого образованья. Сплошным потоком герои с персонажами мазурят по экрану. Ценз отменён на право применения в профессии. Каждый имеет право сказать, что журналист. Все эти реки разрослись наносом такого ила, что море вскоре помутилось. К тому же, единоличный лидер, приставленный тянуть всё на себе, быстро сгорел. Разваливалось дело. Разбитое корыто на отмели мерещилось создателям проекта. Оптимизировать процессы стали двое и в том сошлись, что нужен договор о разделении всех сфер влияния на мелкие сегменты. Один — даёт эфирам интервью, другой — имеет дело с банком. Два лидера. Один другому зеркало подносит и ультиматум предъявляет «я уйду!»   Так мобилизовать способности велели психологи и консультанты. Оно понятно, свободный внутренне простой трудяга — психически устойчивей. А несвободный раздвоённый управленец среды интерактивной — ложный тип «мышленья стратегического».  Зарплату не платили. Постоянно велели бдеть и опасаться вражьих сил. Политкорректность паранойи с ума сводила. Закончилась косметика. Помаду к контуру не удавалось подобрать. А женщины такого не выносят. Какой то индивидуальный случай: при записи в эфир отслаиваются уста от основного кадра. У гоголевского героя нос ушёл, а у меня в отдельное свечение выносит губы. Установилось прозвище — «вещунья»,  и суеверие: ею зачтённый текст — трактат на веки. Сначала в форме образа, потом, в причинах связи. По нужным сведеньям и следствия: судьбы разлад. По черным спискам лидеров делили. В гоненьях революции рубили лес. По своенравию и кадры щепотью летели. Кто будет кадры собирать? И порешилось где то: пусть прилягут камнем.

Первопричина — чья то свара. В парилке с толстым веником. Делёж борьбы за всласть усидчивые кресла. И палати. Да просто, не взлюбили все друг друга. Реклама не того пивка. Не там голосовали. Не о том. Горшочком о горшок. Разбита чашка. Удача, что не черепушка!

Интеллигенция сдала народ. И появилось основанье самобичеваться.

Ну что сказать, классический мой брак, такой, как писано в романах с ухаживанием вокруг двух лет. С ним первым я поцеловалась, и вышла замуж за него, и от него моя дочурка. Развод. Он подал иск ко мне, причины не известны. Бойкот молчания упрямый, всемогущий — мне отказались дать в суде к прочтенью заявленье мужа. Фурор и ужас — меня с экрана знает почти что вся страна. Ну, пол страны. Ну, точно, регион и федеральный округ. И гарантированно — область. Город. Троллейбус городской. Детсадовские няньки. Тётки в ЖЭКе. Сквозь землю провалиться. Обратная загрань эфира. Известность. Популярность. Достаточно и клеветы, чтоб все поверили любым идиотизмам. Теперь не выстоять — вся в подозренье, как на ладони жизнь и мысль. Свечусь с экрана. В зеркало взгляну: откуда это осенью цветенье? Возобновился отовсюду приток покоя. Погода тихая. Сентябрь. В огромных клумбах хвастаются канны. Фонтан ещё не выключен. Друг подле друга идут лучи неяркие от радужного света. Неужто ангелы мне подают сигнал, что я жива и не виновна? И недоступно восприятье членения на доли, части, пустоты преткновенья, тупики. Хочу чтобы не наступила расчленённость. Но незначительно сгущается тревога. Стучит в виске проникновение в причины. Ностальгия? Да нет, догадка: негде ночевать. А график съёмок тянет, клубится путь земной и я в его родимом городе одна. Душа дрожит непромысловой трясогузкой. Мне только бы не кануть, не скользнуть с причин произведенья деятельности в способности страдательного состоянья.

— Алё, Москва?! Вы заберёте меня к себе, Литрваныч?

— Нет.

— Почему?

— А я не ректор, я — профессор. Не утвердят тебя.

— Да мне б не утвердиться, а спастись!

Захлопну зеркальце: мне это неподвластно. Повсюду сообщили. Знакомый стиль: ату, — её! Я вылетаю в ступор, как в зазор эмоций: нет бытия и будто ровный штиль. Жизнь словно недоразуменье. Нас разделили? Кто? Меня учила Ира призвуком сопрано: любая пара распадается вторженьем какой то третьей стороны. Чужое вторглось. Посыл нечистой силы. Давненько критика возникла. Давно. Но мной не замечалась. Питалась творчеством. Подстерегли. На зависть и во зло. А под расплату — свеченье в зеркалах. Ответом — сияние. Дай силы. Я стерплю! Дождусь ответов! Спрашивать не стану — не унижусь. Я выжду миги, даже если они дадут ответы через годы. Я буду жить, жить, жить ради того, чтобы открылось, что непорочная душа не может исходить с пути земного клеветою, — и мне откроется. Я знаю. ЗНАЮ! Вот равновесие! Меня учили! Меня воспитывали! Я могу! Пусть я цыплёнок благого инкубатора! В мой обогрев души дышали мастера пути земного — иных уж нет, другие все далече… А эти предали. Но я — жива. Сквозь слёзы, по осколкам, по плоскостям и граням, ухожу: танцую свой полёт эфирным арабеском. Я не карабкаюсь, не прячусь, воспарив на точечной опоре правых пальцев… Стоп. Стопой за убегающей подножкой на последний рейс. Сентябрь — не вечер, это краешек макушки российского тепла. Одни причины и способности страдательны, другие — детельны. Они определяемы. Мне нужно их сейчас определить. За исключением огня всё остальное подвергается уничтоженью. Земля вода и воздух во всяком влажном теле — всё разлагается. За исключением огня. Уничтожение природной теплоты от окружающей среды горенья. Вот и настало испытание душе на прочность тигля. Горенье духа, — проявись.