СЕБАСТЬЯН, или Неодолимые страсти - Лоренс Даррел

— Надо попросить Тоби, пусть сводит его в ресторан к швейцарским извращенцам, где подают жареный виноград, чтобы расшевелить посетителя. А он действительно страдает из-за своих «фамильных ценностей»?

— Да нет. Просто этого требует его культура. И по-человечески очень трогательно. Ему было сказано видеть человека, каков он нагишом!

В этом была большая доля правды, что подтверждалось последним и наиболее известным назначением лорда Галена.

Потом он сам бочком вошел в больничную палату Блэнфорда, точь-в-точь Призрак оперы[56] с черными провалами вокруг глаз. Когда он начал рассказывать о своих расстроенных чувствах, то немного задыхался и был заметно не в себе.

— Обри! — воскликнул он, и при этом у него подозрительно задрожала нижняя губа. — Я уверен, что должен попросить у вас совета, и надеюсь, вы располагаете временем, чтобы выслушать меня. Понимаете, Обри, в моей профессиональной жизни я оказался на распутье.

Усевшись на стул, он поставил на пол у ног портфель с книгами и стал обмахиваться шляпой, словно желая погасить сжигавший его огонь.

— Ну, конечно, дорогой лорд Гален, — ответил Обри с неожиданным приливом сочувствия и протянул ему руку, которую тот с жаром схватил и пожал. — В чем дело? Что у вас случилось?

Гален подождал, пока у него восстановится дыхание, и только после этого принялся рассказывать.

— Сегодня, Обри, — произнес он в конце концов, — я на вершине дерева, у меня самая лакомая работа, какая только может быть. Я — координатор координируемых культур! — Он подождал, чтобы до Блэнфорда дошел смысл сказанного. — Однако у меня никак не получается объяснить, что такое культура, что значит слово, за которое я теперь отвечаю. Мне известно, что меня считают образованным человеком, и все такое. Но, представьте, мне надо составить отчет о будущем европейской книги, например, ибо у нас под контролем вся бумага. Кто-то должен решать, что полезно для нашей культуры и что нет, и этот кто-то — я. А как мне решать, если я не понимаю значения слова «культура»? Тем временем мне со всех сторон несут «краеугольные камни», как они это называют. «Вы должны включить это в ваши рекомендательные документы, это краеугольный камень», — говорят все, и я оказался в окружении краеугольных камней. Некоторые же… никогда в жизни я не был в такой ярости. — Он порылся в портфеле и достал «Улисса» Джойса. — Обри! Скажите честно, что вы об этом думаете? Это — краеугольный камень?

— Мне понятны ваши сомнения, — отозвался Обри, припоминая скабрёзные страницы в шедевре Джойса, однако, к его удивлению, Галена потрясло совсем не это.

— Никогда не читал ничего более антисемитского. Здесь столько ненависти.

Обри никогда не задумывался об «Улиссе» с этой точки зрения.

— То есть? — озадаченно переспросил он.

— Если, как мне говорят, самым ранним краеугольным камнем был Гомер с его героем Улиссом, мудрым и воинственным путешественником, так сказать, человеческим духом Европы, то почему в этой книге Гомер совсем не такой, почему надо было писать подобную сатиру? Если верить Джойсу, то современный Улисс — дублинский презренный еврей с мерзким характером и совершенно безнравственный. А его жена и того хуже. К чему же пришла наша цивилизация?…

И лорд Гален произвел звук, который во французских романах фонетически выражен как «Pouagh!»

Налив себе крепкий виски, он сделал нетерпеливый жест, словно призывая небеса или, возможно, тень Джойса разобраться в возникшей дилемме. Что до Блэнфорда, то его привело в восторг такое отношение к книге, единственное в своем роде, и он замер, восхищенный и удивленный прозорливостью, на которую оказался способен такой человек, как лорд Гален. Недолго думая, он ухватил суть и выдал схему, которая вполне могла бы удовлетворить даже такого культуролога, как Шпенглер. Европейский Человек в качестве веселого изобретателя Улисса, стойко державшегося, пока Панург[57] не перехватил инициативу и история не зажила новой жизнью. Потом дионисийская мощь понемногу иссякла и установились Шпенглеровы закат и разделение. Огнедышащие вулканы дымят такими именами, как Ницше, Стринберг, Толстой, однако корабль тонет с кормы… лорд Гален плывет в небесах с раскинутыми руками и кричит в растерянности: «Наша культура! Что это такое? Пусть кто-нибудь скажет мне». В его руке еще один «краеугольный камень», еще один ядовитый антисемитский анализ европейской культуры с уклоном в материализм и неизбежную эксплуатацию «капиталистами» непривилегированных слоев. Селин![58] Лорд Гален, напоминавший большого мотылька, уселся в изножий кровати, чтобы продолжить свое толкование проблемы.

— Наконец-то отвратительная война, начатая проклятым Гитлером, подходит к концу, и мы можем надеяться на мир, мы можем работать, чтобы приблизить его. Обри, мой дорогой мальчик, неужели вы не чувствуете, что воздух пропитан надеждой? Надеждой! Но если на благо нашей культуры будут служить фанатичные антисемиты, мы закончим еще одной кровавой бойней — О, Боже! Ради всего святого, что сделали евреи, чтобы заслужить такое? В конце концов, это мы дали вам бомбу, которую вы сбросили на японцев. Ведь это наша собственная бомба, и мы могли бы придержать ее для себя или назначить высокий процент за ее использование, а патент сохранить. Вы понимаете? Это пришло мне в голову, когда я принял новое назначение. Примерно десять лет, насколько можно предвидеть, будет существовать система, контролирующая бумажную продукцию. И речь, Обри, идет не только о гигиенической продукции, но также о школьных учебниках, газетах и художественных альбомах. В первую очередь о «краеугольных камнях». Сначала надо спросить себя: «Это краеугольный камень или нет? Если нет, пошел вон!» Получается кошмар, который превратил заседания комитета в скандалы со взаимными обвинениями, а меня в психа, страдающего бессонницей. Тем не менее, думаю, европейская культура все расставит по своим местам. Я же должен содействовать изданию полезных книг и запрещать остальные. Но как выбрать полезные? Легко предлагать, как кто-то мне предложил, взять книгу вроде «Улисса» и переписать ее в более приемлемой оптимистичной манере, например Николаса Беверли,[59] но ведь это будет искажением авторской воли, а мне не нужны сиюминутные меры. Нельзя переписать «краеугольный камень», нельзя даже сделать купюры. В этом я уверен и никогда не соглашусь ни на что подобное. Но как действовать, чтобы не ошибиться? Я получил петицию от комитета, в которой написано: «По нашему убеждению, председатель комитета, несмотря на всю свою опытность в коммерции и дипломатии, имеет несколько ограниченное представление о культуре и обыденной жизни. По нашему убеждению, он должен посмотреть на мир и увидеть человека таким, каков он есть, нагишом, чтобы судить о культуре, частью которой он является». Я постарался не поддаться раздражению и в целом принял критику. Что ж, если надо выйти в мир, ничего не поделаешь, придется выйти. Но для начала я позвонил Шварцу и спросил, не знает ли он, почему все настроены столь антисемитски, на что он ответил мне: да, он знает. Это из-за монотеизма и монолитных радикальных философий, в основе которых теория ценностей. Всех раздражает, сказал он, иудаизм. И еще он сказал, что я вел себя как параноик, позволив себе расстроиться. Обри, как только меня ни называли в разное время, но никогда не называли параноиком. Я в отчаянии. Вот что получается в наше время, когда стараешься, причем совершенно бескорыстно, понять значение слова «культура».

Лорд Гален приостановил поток жалоб, чтобы выпить еще виски, которое, как заметил Блэнфорд, он теперь пил почти неразбавленным и в гигантских количествах. Очевидно, что случившееся с ним интеллектуальное приключение потрясло его и даже заставило чаще, чем хотелось бы, обращаться к бутылке.

— Ну, и что было потом? — спросил Обри, заинтересовавшись рассказом и пожалев своего друга.

Гален застонал.

— У Шварца невероятная идея, будто евреи создали расовую дискриминацию, провозгласив себя избранным народом и отказавшись разбавлять высокосортную кровь Израиля какой-то другой кровью. Странно, правда?

— Что ж, как посмотреть, — отозвался Обри. — Вот в Индии, например, снобистский комплекс порождает неприкасаемых — тех же христиан для ортодоксальных евреев. Или я неправ?

У Галена не было ни малейшего представления об индийских неприкасаемых.

— Евреи — не неприкасаемые, наоборот, они очень великодушны, хотя, естественно, они торгуются и любят знать, на что идут их деньги. Но все равно евреи великодушны, и у них легко выпросить деньги в долг.

Не стоило дальше развивать эту тему, основанную на типичном непонимании предмета.