Законы отцов наших - Скотт Туроу

Наверное, нет смысла пытаться объяснить страсти, господствовавшие в одну эпоху, тем, кто родился и живет в другую. Сейчас я могу сказать, что, возможно, мои взгляды на вьетнамскую войну были ошибочны. Но это будет уже задним числом, и причиной такого кардинального пересмотра может стать зрелость мышления, не обязательно сопутствующая возрасту, и открытость для всех точек зрения. Однако я вовсе не это имею в виду. Мои взгляды сформировались именно тогда и стали твердыми, как алмаз. Из того времени я позаимствовал совсем немногие образы Вьетнама, которые всегда присутствуют во мне. Я не видел его влажной, пышной красоты, его гор, покрытых зеленой растительностью. Не видел морального разложения войск, накачивавшихся наркотиками, и отупевших от бессилия взводных лейтенантов; не видел позорных борделей, где американские солдаты развлекались с бывшими крестьянскими девушками, которые превратились в сексуальных зомби, продававшихся на городских рынках, как живое мясо. Для меня Вьетнам — это прежде всего сюжеты вечерних теленовостей: пропотевшие насквозь пехотинцы в камуфляжной раскраске, озираясь по сторонам, продираются через непроходимые джунгли. Хижины, объятые пламенем, и крестьянки в черных одеяниях, бегущие куда-то, прижимая к себе малышей с безволосыми головами. На их лицах смертельный ужас, а вокруг на дороге фонтанчики пыли от пуль самолетов, проносящихся на бреющем полете. Беда Вьетнама была не на земле, а в воздухе. Я мысленно видел черное сердце, джунгли, окутанные перманентной ночью, где сознание и разум не в силах оставить хотя бы такой след, как трассирующая очередь в воздухе.

Я не обманывал себя: содержание главной схватки той эпохи определялось не только тем, чье предсказание будущего Юго-Восточной Азии будет более точным. Или вопросом о праве местного населения самому решать свою судьбу, или даже не спором о том, кто легитимнее — Хо Ши Мин или поддерживаемые США головорезы. В моем собственном уме, в моих костях протест против войны олицетворял борьбу целого поколения против окостеневшего мировоззрения родителей, в особенности это касалось точки зрения на роль мужчин — их обязанности быть воинами, патриотами, конформистами, бездумными последователями выживших из ума генералов. Самый животрепещущий вопрос стоял так: что произойдет со всеми нами, родителями и детьми, если законы наших отцов будут преданы забвению?

14 ноября, вздымая ногами пыль на сухой дороге, колонна, насчитывавшая около пяти тысяч человек, двинулась из университетского городка к Центру прикладных исследований. Мы резвились на теплом воздухе, размахивая знаменами и скандируя лозунги: «Этой войны мы не хотим ни за что в мире!», «Уйди, Никсон, помни о своем отце!», «Сбрасывайте монпансье, а не бомбы!» Несмотря на перегруженность занятиями, Сонни отправилась со мной. Движение за равноправие женщин достигло впечатляющих успехов, и все же эта война выявила особый род неравенства, поскольку в армию призывали только мужчин. Девизом дня было: «Девушки, скажите „да“ ребятам, которые говорят „нет“». Я никогда не забывал тот момент, когда покорил Сонни. Это случилось весной, когда я признался ей, что серьезно подумываю перебраться в Канаду. Она поклялась сделать все от нее зависящее, чтобы мой план удался.

Поданный нами судебный иск был удовлетворен, и университету пришлось предоставить допуск на территорию ЦПИ. Поэтому теперь, когда мы подошли к тяжелым кованым воротам с острыми наконечниками, выкрашенными в золотистый цвет, они распахнулись перед нами. Людской поток неудержимо устремился вперед по извилистой асфальтированной дороге мимо аккуратно подстриженных газонов и кустарников на просторную, выложенную бетонными плитами площадку перед главным зданием исследовательского центра. Само здание, которое обычно можно было увидеть только с расстояния, теперь предстало перед нами во всем своем великолепии. Построенное в футуристическом стиле, оно было украшено колоннами с каннелюрами. Огромные окна были защищены от солнца консольным козырьком. Между зданием и толпой демонстрантов тремя равными рядами расположились охранники из службы безопасности. Посредине площадки находился квадратный фонтан, из которого била одинокая струя, рассеивавшаяся вверху мелкими капельками. На охранниках были белые ремни с поясами, покрытые светоотражающей краской, чтобы лучше узнавать друг друга в свалке, и специальные шлемы с плексигласовыми забралами, поднятыми наподобие щитков на масках сварщиков. Сбоку у каждого висела длинная дубинка, а у ног, словно послушная собака, стоял большой пластиковый щит.

Явка оказалась куда большей, чем ожидали члены мобилизационного комитета. После продолжительного периода холодов наступило долгожданное потепление, и, казалось, сама погода призывала пренебречь лекциями и наслаждаться приятным теплом. Для людей моего возраста участие в массовых мероприятиях в то время стало чем-то вроде образа жизни. Поколение, узнававшее обо всем из вторых уст, через телевидение, теперь само творило события, которые могли повлиять на ход истории, и это доставляло особое удовольствие, впрыскивало адреналин. После дня моратория в октябре, когда в знак протеста против войны прекратились занятия в университетах по всей стране и приостановили свою деятельность многие фирмы, Ричард Никсон выступил с вызывающей речью; он заявил, что молчаливое большинство американцев поддерживает его отказ уйти из Вьетнама. На той неделе бессмысленная, звериная жестокость войны предстала с еще большей очевидностью, когда в СМИ появились сообщения о молодом лейтенанте Уильяме Келли, который содержался под арестом в Форт-Беннинге по подозрению в расправе над пятьюстами вьетнамскими крестьянами.

Под звуки музыки толпа расположилась на просторной лужайке. Расстелив чуть поодаль пляжное полотенце, мы с Сонни улеглись на него. Позади нас люди бросали фрисби своим собакам, а обычный контингент из национальной организации за легализацию марихуаны вовсю забивал косячки, и весьма специфический аромат относило ветерком в сторону представителей закона, которые были бессильны пресечь это возмутительное нарушение общественного порядка, поскольку не могли покинуть свой пост. Кроме того, у них был приказ избегать конфронтации всеми возможными способами.

Около 15.30 начались выступления. Демонстрации имели целью показать широкий диапазон оппозиции к войне. С кратким словом выступили представители всех участвовавших организаций: религиозных объединений, факультетских комитетов, профсоюзов, групп бизнесменов, феминисток, национальных меньшинств, студенческих союзов всех мастей от радикалов до республиканцев Макклоски. В этот пантеон попала и «Одна сотня цветов», несмотря на возражения, что цели, которые ставила перед собой эта организация, не имели ничего общего с миром. В качестве импровизированной сцены ораторы использовали эмблему ЦПИ, представлявшую собой массивный железобетонный блок высотой футов шесть, на который они залезали по очереди. К концу дня там появился и Лойелл Эдгар. Разного рода личности, состоявшие в «Одной сотне цветов», выделялись в толпе благодаря красным нарукавным повязкам с китайскими иероглифами; когда объявили о выступлении Эдгара, эти типы начали протискиваться через толпу поближе к трибуне. Рядом с тем местом, где сидели мы с Сонни, прошли члены Прогрессивной трудовой партии — одетые в форму цвета хаки, шесть десятков человек двигались вперед, наклонив головы и положив руки на плечи впереди идущего. Они скандировали:

— Мао — красный!

— Красные — сильнее всех!

— Мао разнесет вдребезги машину войны!

Я никогда еще не присутствовал на публичных выступлениях Эдгара, и сначала у меня сложилось впечатление, что я стал жертвой оптической иллюзии, видя издали человека, которого до этого знал только вблизи. На бетонном кубе стояла тощая фигура, одетая в рубашку, застегнутую на все пуговицы, и твидовые штаны, оставшиеся, наверное, еще со студенческих лет. Густые темные волосы блестели от пота. Когда Эдгар говорил, было видно, как двигаются сухожилия и мускулы у него на шее. Стоя на трибуне и размахивая мегафоном, который усиливал его дыхание, Эдгар, охваченный революционным пафосом, преобразился до неузнаваемости. В духе «культурной революции» он призвал к уничтожению всех элит.

— Мы должны сделать университет местом, где мир улучшают, а не уничтожают. Нам не нужны исследования, которые позволят заживо изжарить наших врагов. Мы должны знать, как накормить обездоленных, и помочь им кормить самих себя. Мы должны положить конец такой практике, когда образование доступно лишь детям правящего класса, когда люди с черным, коричневым, красным и желтым цветом кожи появляются в наших аудиториях, чтобы убирать их, а не сидеть за столами в качестве студентов.