Каббалист с Восточного Бродвея - Исаак Башевис-Зингер

— Нелегально? Еврей в Израиле?

— Так что же тогда произошло?

— Это не телефонный разговор. Если бы мы могли где-то встретиться. Я редко выхожу из дома, но до вас доехал бы… Я, конечно, в плену, но все-таки…

Он невесело хмыкнул.

— Приезжайте ко мне в гостиницу.

— Это довольно далеко от того места, где я сейчас нахожусь. Дорога займет какое-то время.

— Ничего. Я вас подожду.

— Только умоляю, никому не говорите о моем звонке. Меня здесь как бы не существует. Я — призрак, хотя, может быть, и несколько в другом смысле, чем о них пишете вы в ваших книгах. Вы приехали один?

— Да.

— Хорошо. Спасибо. До встречи.

Я был заинтригован. Что же такое могло с ним произойти? Может быть, объявилась его немецкая жена и это от нее он теперь прячется? Я спустился вниз позавтракать, купил газету на иврите и уселся за столик под зеленым тентом. Потягивая через соломинку кофе со льдом, я наблюдал, как на другой стороне улицы арабский торговец продает с повозки инжир, финики и виноград. До меня доносилась его речь — смесь иврита, идиша и арабского. Запряженный в повозку осел стоял как вкопанный, только изредка переступая с ноги на ногу. Солнце жгло, как огонь. Бабочка, помелькав в воздухе, опустилась на жестяную чашу весов. Из переулка показался нищий. У него была кривая негнущаяся рука и странно изогнутая шея — голова смотрела в одну сторону. Он подошел ко мне, и я протянул ему несколько пиастров. В газете писали о кражах, автокатастрофах и перестрелках на границе. Одна страница была полностью отведена под некрологи. Сомнений быть не могло — Мессия еще не пришел. Люди умирали, как и прежде. В витрине соседнего магазина были выставлены ортопедические башмаки.

Позавтракав, я вернулся в номер, надеясь немного подремать, так как прошлой ночью почти не спал. Но телефон звонил без умолку, и в конце концов — меньше чем через час — я встал, распахнул ставни и впустил в комнату солнечный свет. На балконе дома напротив под солнечным зонтиком в шезлонге, обложившись подушками, лежал болезненного вида старик. На нем были черный шелковый халат и кипа в тон. Какая-то молодая женщина, наверное дочь, принесла ему попить, и я заметил, что прежде, чем взять бокал, он зашевелил губами очевидно, молился. Я поглядел вверх, на бледно-голубое небо без единого облачка. Где же Бог Израиля? Чего Он так долго ждет?

В начале четвертого в мой номер постучали. Я открыл дверь и увидел Товию Анфанга. Мне показалось, что он стал еще ниже, чем когда-то в Нью-Йорке: бледный, постаревший, сгорбившийся. Волосы, вернее, то, что от них осталось, поседели. Взглянув на меня из-под соломенных бровей, он моргнул своими розовыми глазами и сказал:

— Вы совсем не изменились.

Я предложил посидеть не в номере, а на террасе. Потом позвонил и заказал закуски. Товия Анфанг озирался по сторонам с таким видом, словно боялся слежки.

— Вы уверены, что эти стены достаточно толстые и нас никто не услышит? — спросил он.

— Абсолютно уверен.

Мы поболтали об Израиле и Америке. Затем Анфанг сказал;

— То, что со мной случилось, конечно, странно, но чем больше я об этом думаю, тем больше чувствую, что во всем этом была какая-то неизбежность. Может быть, это даже скорее смешно, чем трагично.

— Так что же все-таки произошло? Ваша немецкая жена вернулась? — спросил я, чтобы показать, что я в курсе его жизненных перипетий.

Он посерьезнел и насупился.

— Я не имею никаких известий ни от жены, ни от детей. Если дети живы, они уже совсем взрослые. Они как испарились.

— А вы пытались их разыскать?

— Нет.

Раздался стук в дверь — горничная-йеменка принесла чай и печенье. Товия Анфанг проводил ее недоверчивым взглядом и покачал головой:

— Нет, это не имеет к моей бывшей жене никакого отношения. Мне говорили, что она вышла замуж за нациста и что он, кажется, потом пропал без вести где-то в России. Но поскольку она поклялась, что дети не от меня, с какой стати мне ее разыскивать? Их для меня больше не существует. Сюда я приехал, во-первых, для того, чтобы быть с моим народом, а во-вторых, чтобы понять, что такое еврейское искусство. А куда бы еще я мог приехать без гроша в кармане? И представляете, кого я здесь встретил? Соню, вдову Зораха Крейтера. Она сказала, что сохранила и привезла сюда картины Крейтера и теперь их продает. Мне это показалось подозрительным: сохранить холсты в этом хаосе и безумии. То, что я сейчас говорю, должно остаться между нами. Не дай Бог, кто-то еще об этом узнает. Как вы понимаете, мне ужасно захотелось взглянуть на последние работы Крейтера, и я попросил у Сони разрешения зайти. Она долго не пускала меня под разными предлогами и в конце концов призналась, что картины написаны не Крейтером.

— А кем же?

— Она познакомилась здесь с каким-то мазилой-копировальщиком, и он по ее заказу намалевал подделок. Странно, конечно, что критики и так называемые эксперты-искусствоведы ничего не заметили. Но с другой стороны, чему удивляться, если большинство из них полные кретины.

— А Соня — мошенница, — заметил я.

— Я тоже мошенник.

— Что вы хотите этим сказать?

— После того как этот шарлатан уехал, не то в Австралию, не то еще куда-то, я занял его место.

— Зачем вы это сделали?

— Я себя не оправдываю, но я голодал и болел, и мне была нужна женщина. В Нью-Йорке еще можно быть аскетом, но в этом климате это невозможно. Она взяла меня к себе и дала мне то чего я хотел. Я человек без амбиций, а теперь, похоже, и без характера.

— И все думают, что картины подлинные?

— Фактически я стал реинкарнацией Зораха Крейтера.

Мы помолчали. Потом Товия Анфанг сказал:

— Когда я прочитал в «Хаарец» о вашем приезде, я решил все вам рассказать. Эта история очень меня тяготит. Мы с Соней превратились в настоящих подпольщиков. Я приношу ей готовые холсты ночью. Если бы кто-то захотел, нас легко вывели бы на чистую воду. Она уже продала столько картин, сколько просто физически невозможно написать за одну жизнь. Но похоже, ни продавцам, ни покупателям недосуг заниматься расследованиями. Может, у хозяина галереи и есть какие-то подозрения, но он держит их при себе. В конце концов, он тоже имеет свой процент от сделок. Я слышал, что в Америке существуют так называемые «литературные негры». Но, насколько я знаю, среди художников такого еще не водилось. Это Сонино изобретение. Извините, что я вам все это рассказываю. Я утешаюсь тем, что не халтурю. Пусть подпись поддельная, но сами картины все-таки определенного качества. Словарь называет это не подделкой, а мистификацией. Ведь и раби Моше де Леон написал книгу «Зогар» под именем раби Шимона бар Йохая.

— Это правда.

— Вам еще не надоело меня слушать?

— Ни капельки.

— Зная ваши книги, я решил, что вы меня поймете, — сказал Товия Анфанг. — Иногда я чувствую, что в меня вошла душа Крейтера. Вы помните те картины, которые я писал в Нью-Йорке, когда еще был самим собой? Они не имели к Зораху Крейтеру ни малейшего отношения. Но здесь случилось чудо: я стал Крейтером. Мои нынешние картины не подделки, а оригиналы. Я не занимаюсь имитацией. Скажу больше — когда я как художник пытаюсь вернуться к себе прежнему, у меня ничего не получается. Я пробовал рисовать в двух манерах, чтобы передать и свой собственный опыт, но из этого ничего не вышло. Товии Анфанга больше не существует. Случаи вроде моего описаны в книгах по оккультизму и в статьях по психологии о раздвоении личности. Поверьте, было непросто пережить такую метаморфозу. Я всегда восхищался Крейтером, но мы были совсем разными. Он по природе был экстравертом, я — интроверт. Он был недюжинным человеком во всех отношениях. Поскольку я живу с его вдовой, она много о нем рассказывает. Иногда приходится слышать такое, что просто не знаешь, что и думать. А иной раз я сам не понимаю, с кем провожу ночь — с ней или с ним. Стыдно признаться, но я попал к ней в плен, в буквальном смысле этого слова. Она не позволяет мне никуда ходить, ни с кем встречаться. Даже с художниками. Мы живем в Яффе. У нее большой дом, когда-то принадлежавший одному сбежавшему арабу — не то шейху, не то еще кому-то в этом роде. А у меня жалкая конура в бедном районе. Вокруг сплошные йеменцы и нищие. Ни одного кафе поблизости. До меня в этой развалюхе жил арабский сапожник. Можете себе представить, в каких условиях живут простые арабы?! В моей комнате даже окон нет, вместо двери — занавеска. На улице солнце, а у меня тьма египетская. Я пишу без света, практически на ощупь. Когда я кладу холст на подрамник, то еще не знаю ни темы, ни сюжета своей будущей картины. И часто понимаю это уже ближе к концу. Самое поразительное, что стиль Зораха тоже изменился. Если помните, он всегда работал в более или менее реалистической манере. И вдруг стал чем-то вроде абстракциониста. Не вполне, но этот сдвиг очень заметен. Я пишу с такой легкостью, что даже самому страшно. Наверное, если бы я верил в бессмертие души и во все, что из этого следует, мне было бы проще объяснить то, что со мной происходит.