Живой мост - Сулейман Файяд

Джип, тяжело урча, выкатил на автостраду и помчался, обгоняя другие автомобили. Следом, не отставая, ехала вторая машина.

Я все еще не мог прийти в себя от изумления. Этот подросток, его по‑мальчишески тонкая фигура и не по возрасту строгое лицо… Ничего не понимаю! Когда успел Анвар заиметь такого сына, он же не был женат — это совершенно точно — и говорил, что не будет жениться, клялся, что обзаведется семьей только после освобождения родины. И вот тебе раз! Неужели нарушил клятву?! Не может этого быть! Клятвоотступник? Нет! Нет! Но боевой паренек — живое тому подтверждение! Ведь нельзя же, в конце концов, представить, что он незаконнорожденный! Такого нельзя допустить даже в мыслях, Анвар слишком порядочен. Возможно, мальчугану меньше лет, чем кажется в первого взгляда? Он боец. Становясь бойцами, мальчишки взрослеют удивительно быстро. Чувство ответственности и долга, трудности военной службы способствуют формированию человека, ускоряют его. Из вчерашних худосочных карликов вырастают настоящие великаны. Им светит живительное солнце свободы, солнце независимой родины. Разве можно их сравнить с теми, кто застрял в стоячих водах обывательщины, приспособленчества: все они не молодежь, а паразиты, вредные бактерии — куда им расти!

Прерывая мысли, в дебри моих раздумий ворвался голос Анвара:

— Ты женат?.. Сколько детей?

— Женат… пятеро: три сына и две дочери.

— Все переженились, — проговорил Анвар, растягивая слова, — растят детей. У Фуада, как и у тебя, пятеро, у Мухаммеда трое. У Фарида, я слышал, четверо. Друзья, так сказать, в золотых клетках. Один я гуляю на воле.

— Как, ты разве не женат? — спросил я, и, видно, столько было удивления в тоне моего Голоса, что Анвар ответил довольно резко:

— О чем ты спрашиваешь? Помнится, я говорил тебе, что женюсь только после освобождения. Я не привык бросаться словами. Это не по‑мужски.

«Уж не шутит ли он со мной? Не может ведь не понимать, какие думы меня одолевают. Почему не объяснит? Или ждет, чтобы я сам спросил его? Что ж, я не отступлю…» — пронеслось в моей голове, а с языка уже сорвался вопрос:

— Постой, как не женат?! Этот паренек только что назвал тебя отцом. Не так ли? Ты что‑то скрываешь…

— Ах, вот оно что… Совсем упустил из виду… Прости меня, это Хисам…

— Я не знаю, как его звать, — перебил я строго, — но вообще-то ты хорошо понял, о ком идет речь.

Анвар устремил взгляд вдаль, где тянулась линия горизонта. Улыбка, появившаяся было на его губах, исчезла. Он глубоко и прерывисто вздохнул. Я почувствовал, что задел застарелую больную рану. Мне стало не по себе, и я подумывал уже о том, чтобы извиниться, как вдруг он заговорил сам, словно выручая меня:

— Рассказ про Хисама длинный… Придется вернуться к тому времени, еще до нашего знакомства…

Видя, с каким трудом дается ему каждая фраза, я предложил:

— Может быть, ты поначалу расскажешь о себе, а потом поведаешь историю этого паренька. Он мне, кстати, очень понравился. Да и ты как-то весь преобразился, когда говорил с ним.

Анвар не отвечал. И если б не уверенные движения его рук, державших руль, можно было бы подумать, что он забылся.

— Если тебе тяжело или это тайна, то не надо… Спокойствие дороже. Мы побеседуем в другой раз.

— Нет, — прервал он меня. — У солдата нет и не может быть тайны от друга. Воспоминания словно бродяги. Нет с ними покоя. Передо мной будто разворачивается лента кинематографа. Хисам для меня больше, чем ты, больше, чем я сам. Он — продолжение меня, мое будущее: оно блестит в его глазах, повторяется в движениях, мужает и хорошеет. — Анвар рукавом обтер лицо (так я и не знаю, быть может, чтоб незаметно смахнуть слезу?). — Если б я мог плакать, я бы плакал от радости, — задумчиво добавил он. — Ну как не радоваться, посуди сам: мальчишка стал молодым бойцом революции! Принял на себя ответственность, на которую я бы в его годы, пожалуй, не решился…

Слушай мою историю! Она началась в городе Газе, примерно за год до первой его оккупации, в день вражеского артиллерийского налета. Непрерывный массированный обстрел длился более часа. Десятки людей были убиты, сотни ранены, многие дома разрушены, повреждены, уничтожена больница, что стояла на краю города. Особенно пострадал район улицы Омара аль‑Мухтара, прилегающие к ней переулки. Площадь, где автобусная стоянка, была покрыта изуродованными телами. В тот день я стал федаином. Нас много тогда впервые потянулось к оружию. Мы поспешили в военный лагерь, что расположен в роще на берегу моря. Месть звала нас в бой. Глазам представлялись картины сражений. Больше мы ничего не слышали и не видели.

Голос Анвара окреп, приобрел обычную невозмутимость и твердость. Он уже не дрожал, как это было, к моему удивлению, минуту назад. Рассказ лился широко и свободно.

— Помню, мы стояли, окружив начальника лагеря. Это было в казарме, в проходе между нарами. Мой друг Кемаль держал речь. «Пока мы безоружны, мы не сможем ответить ударом на удар, враг будет бесчинствовать, убивать, безнаказанно и много, будет радоваться своим победам и нашему позору, — говорил он, выражая мысли каждого из нас. — Пора разорвать тяжкие путы выжидания, томительного бездействия. Ждать нечего! Если нам суждено погибнуть, мы хотим умереть с оружием в руках. Дайте нам оружие!» — закончил он.

Его слова были нашими словами.

Мы ждали, что скажет начальник лагеря. А он молчал, опустив голову. И было непонятно, то ли он обдумывает план предстоящей операции, прикидывает, сколько понадобится взрывчатки, автоматов, намечает, где безопаснее зайти в тыл врага, то ли не знает, как сказать, что нет приказа свыше, без которого он не может послать нас в бой.

В те годы трудно было нам, палестинским повстанцам. Невидимые нити двигали каждым бойцом, сдерживали его, не давая возможности сражаться. Даже смерть в бою и ту он мог принять лишь по приказу издалека.

Начальник лагеря молчал. Мы поднимались на носки, до боли вытягивали шеи. Вдруг он выпрямился да как заорет: «Чего вы ждете?! Готовьтесь к боевым операциям!»

Мы тогда словно с ума посходили: радостно кричали, прыгали, обнимались, целовались. В общем, вели себя так, будто были приговорены к смерти и неожиданно получили приказ о помиловании. Ликованию нашему не было предела. Более часа начальник лагеря совещался с офицерами. Мы чистили полученное оружие, проверяли его, готовили к бою. Кемаль был назначен командиром подразделения. Протирая автомат, он гладил его нежно, как мать — единственного ребенка, который родился после долгих лет бесплодия. А сам шептал:

«Готовьтесь к боевым операциям! К боевым операциям! О, если бы мы раньше взялись за оружие! Клянусь аллахом, враг вел бы себя по — другому! Давно бы уже молился богу и не пытался диктовать нам условия».

По лагерю объявили, что командиры подразделений вызываются в штаб. Кемаль заторопился, а мы еще его подгоняли: «Давай скорей!» — и смотрели ему вслед, пока он не скрылся за углом командного пункта.

Сколько у нас было предположений, догадок! Каждый говорил, что думал:

«Будут распределять операции, кому что достанется».

«Мы ударим по Абине, вокруг нее много военных сооружений, которые надо уничтожить».

«Нет, нас пошлют захватить старый замок и держать там оборону».

«А я так думаю, объектом будет укрепленная дамба, которую враг начал сооружать возле берега».

Кемаль вернулся, обвел нас испытующим взглядом — мы, как и полагается, стояли навытяжку — и коротко сказал:

«Встретился в шесть часов вечера на восточном краю плантации аль‑Паши. А теперь по домам!»

— И больше не добавил ни слова. Можешь себе представить, как мы были заинтригованы, — продолжал Анвар, переключая скорость. — Но слушай! Только я прошел через лагерные ворота, как кто-то положил мне руку на плечо. Это был Кемаль. Он шепнул мне так, чтобы никто не мог слышать:

«Надо поговорить с тобой!»

«Говори!»

«Только не здесь. Приходи ко мне домой в четыре часа!»

«Договорились!» — ответил я также тихо.

Мы разошлись. Но в мыслях я был вместе с ним: Кемаль что-то надумал! Но что именно? Нечего и говорить, ровно в четыре я был у него дома. Оказалось, дело наше плохо. На подразделение была возложена задача пассивного наблюдения за противником, изучение и регистрация маршрутов передвижения пехотных частей, автомашин, артиллерии, танковых соединений.

«Вот тебе и война! — в сердцах воскликнул Кемаль. — Сиди тихо‑смирно да смотри, как разгуливают враги, а потом, когда вволю налюбуешься, строчи отчет. Нет, этот номер не пройдет! Не для того я получил автомат. Я надумал провести настоящую боевую операцию!»

«Настоящую? Боевую?!» — захлебнулся я от радости. Неопытен был я тогда, горяч.

«Факт, боевую! К дьяволу приказы! Чтобы быть возле военного объекта — я покажу, где он, — и не взорвать его? Ну уж дудки! Чего ждать? Мы не бездельники, не слабаки. На черта нам бумага и ручки? Плевать я на них хотел! Возьму с собой взрывчатку, буду сражаться, а не строчить никому не нужные отчеты».