Бриг «Артемида» - Владислав Крапивин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я не знаю… Николай Константинович. Наверно, потерял…
– Вот как… А Вялый… Корытов то есть… выходит, нашел? Но это же не что иное, как воровство. Про твой рубль знают все матросы, ты этой монетой то и дело играл на палубе. И Корытов знал. Отчего же не вернул?
– Не знаю… – опять выговорил Гриша. – Может, не догадался, что мой…
– Если и не догадался, должен был спросить у всех: чья потеря… Нас на бриге не столь уж много, не проспект в Петербурге…
Казалось бы, следовало сказать невиноватым голосом: «Николай Константинович, но я-то при чем? Вялого надобно спрашивать…» Но мысли путались, перемешивались со страхом. И страх был не за себя, а почему-то за Вялого (хотя и за себя тоже).
Вдруг показалось, что нашелся выход!
– Николай Константинович, я вспомнил!.. Простите… Я отдал этот рубль Вялому за кнопа. Ну, купил у него игрушку… Вот… – Гриша суетливо вытащил из кармана штанов мягкий шарик величиной с маленькое яблоко.
Шарик был сплетен из пеньковых прядок (называются «шкимушгары»). На нем, как на головке, блестели стеклянные глазки-бусинки и улыбался широкий рот из красных шнурков. Снизу болтались веревочные ручки-ножки с ладошками и ступнями из затвердевшей смолы.
Гарцунов шевельнул бровями.
– Что это?
– Это кноп… Матросы плетут таких для забавы…
– И за такую безделицу матрос Корытов стребовал с тебя целый рубль?
– Ну… он и не требовал. Я сам сказал «возьми». Других-то денег у меня нету…
Гриша обреченно засопел. Было ясно, что Николай Константинович распознал его вранье.
Тот кивнул:
– Может, я и поверил бы тебе. Дети не всегда ясно представляют денежную ценность, и бывает, что игрушка им дороже сокровищ… Да только Семен уже признался. Нынче утром, в жилой палубе, рубль этот выкатился у него из кармана, матросы сразу и узнали. На монете зазубринка есть заметная. Тут же и прижали… Вялого: говори, где взял. Кликнули боцмана. Потому как известно, что Вялый этот и раньше случался нечист на руку. Он сперва поотпирался, как водится, потом – на колени: простите, братцы, лукавый попутал… Если бы случилось такое просто меж матросами, проучили бы сами, не доводя до начальства. А тут рассудили, что обокрасть ребенка – дело совершенно бессовестное. А раз так, то пусть все будет по закону. И решили, чтобы боцман сообщил офицерам… Вялый-то во всем открылся, а ты хитришь. Будто виноват не меньше его…
– Да в чем же виноват? – выговорил Гриша уже со слезинкой. – Я же ничего не крал…
– Виноват в том, что не говоришь правды, изворачиваешься. Может, хочешь выгородить Вялого, жалеешь его? Не за что… Да и смысла нет, поскольку все открылось. Отчего же ты теперь-то не желаешь объяснить, как все вышло? Почему рубль оказался в щели за кофель-планкой?
Гриша молчал, наливаясь стыдом, как тяжелой водой.
– Молчанье, оно ведь иногда как вранье, – прежним спокойным тоном разъяснил Гарцунов. – Скверно, когда один человек врет другому. Вдвое хуже, когда мальчик врет взрослому человеку, который желает ему только добра и отвечает за его воспитание. И в десять раз безобразнее, когда корабельный юнга врет командиру. Такое во флоте непростительно. За это можно получить наказание. Но дело даже не в наказании, а в совести. С ней-то как быть?
Гриша всхлипнул.
Гарцунов сказал осторожно:
– Ну что же ты… Разве ты сделал что-то худое?
– Я… не сделал. Только… совестно говорить…
– Молчать бывает еще хуже. И, кроме того, мы здесь всего лишь вдвоем… Подойди ближе.
Гриша сделал несколько шагов. Сидевший у стола Гарцунов притянул Гришу, поставил совсем рядом, обнял за плечо.
– Ну?
Гриша всхлипнул опять.
– Николай Константинович… я боялся…
– Да чего же, голубчик?
– Ну… много чего… Что опять случится буря. Вроде как тогда…
– Но ты же вел себя храбро!
– А потом все равно… страх как приклеился… Мы одни в океане на таком кораблике… А матросы рассказывали, что трюмаши́ могут заговаривать океан… погоду… чтобы не было сильных бурь… Только надо трюмашу заплатить серебром, чтобы он… стал добрый…
– Постой… кому заплатить?
– Да трюмашу же… который живет под палубой. Трюмаши умеют колдовать…
Гарцунов убрал руку с Гришиного плеча. Слегка отодвинулся. Мелко (и, кажется, не по-настоящему) засмеялся:
– Вот не ожидал… Ты же неглупый мальчик, учился, книжки читал. С доктором рассуждал о науках. Неужели ты веришь в такие сказки?
– А чего… – угрюмо сказал Гриша. – Многие верят… Вон лейтенант Новосельский, когда случился штиль, пальцем грот-мачту чесал, чтобы появился ветер. И он задул…
– Ну… лейтенант… это он так, от досады… И традиция такая. Именно традиция, а не суеверие… А ты… Выходит, поверил, что есть у нас под палубой… этот… трюмаш, и решил купить у него за рубль спокойствие в океане?
Гриша опять закивал. Чего теперь отпираться? Тем более что и сейчас он верил, будто трюмаш – есть. Ну, или по крайней мере, что он может быть. Потому что жил же у них в доме на Ляминской, за кухонной печью, старый добродушный домовой Панкрат. Уж в него-то верили все, даже дядичка Платон Филиппыч. Правда, сам Гриша Панкрата близко не видал (только иногда замечал в углу темное копошение), но Аглая видела, и дядичка видел не раз, а старательная Арина каждый вечер ставила за печь блюдце с молоком, и наутро молока уже не было, хотя в доме не водилось ни одного кота (тетичка Полина их не терпела)…
– Горюшко ты мое, – вдруг сказал капитан Гарцунов так, будто был он не командир судна, а уставшая тетушка, вроде Арины. И от этой неожиданной ласки в Грише словно лопнула тугая тесемка, и он стал взахлеб рассказывать, как несколько вечеров искал на судне укромное место, чтобы засунуть рубль для трюмаша. И как нашел чуть приметную щель на фальшборте между обшивкой и тяжелой кофель-планкой, на которую во время шквала крепил распустившуюся найтовку весел…
И как однажды во время этих поисков повстречал на палубе, между карронад, Вялого. Тот улыбчиво обрадовался:
– А, Гришуня! Глянь-ка, кого я тебе смастерил. Ты небось скучаешь иногда, вот пусть будет у тебя дружок… – И протянул того самого кнопа.
У Гриши затеплело внутри. Кноп был славный, добрый такой и веселый. И, главное, из тех подпалубных жителей, что трюмаши. Конечно, не совсем настоящий, не живой, но будто живой. И это показалось такой доброй приметой…
– Ой, Вя… Семен! Спаси тебя Бог, – от всей души вымолвил Гриша. – Какой хороший-то. Я всегда его с собой носить буду, как амулет.
Про амулеты Гриша читал в книжках об индейцах. Вялый же такого слова, наверно, не слыхал, но все равно заулыбался в ответ:
– Носи, носи. Может, удача тебе будет от него…
Тут Гриша вспомнил про свои поиски, про свое желание удачи, про трюмаша. Самое время было кое-что узнать.
– Семен, а вот те два матроса… ну, которые трюмашей ублажали на «Соединении», ты рассказывал… Они почему узнали, что трюмаши приняли их гривенники? Может, шлюпу просто повезло в тот раз с погодой?
– Да нет же, не просто! Гривенники-то в тех местах, где спрятаны были, вскоре пропадали, будто таяли. А никто ведь, кроме Гвоздёва да Клюквы, не знал про эти места. Только они, да еще и трюмаши, которым все ведомо. Они-то серебро и прибирали…
Как теперь узнать: от души ли подарил Вялый мальчишке кнопа или тогда уже следил за Гришей, догадавшись про его планы?… И выследил, и ночью вынул спрятанную монету из щели… И не урони он в кубрике этот рубль, ничего бы и не случилось. Думал бы Гриша, что трюмаш, обитавший на «Артемиде», принял его подарок. И что можно отныне надеяться на благополучное плавание.
А теперь надеяться было нельзя. Гриша с отвращением, как дохлого цыпленка, затолкал кнопа в обвисший карман. Все оказалось неправдой. И этот кноп, и сказка про трюмашей, и надежда на добрый путь. И прежнее тоскливое беспокойство никогда уже не оставит Гришу. Даже еще более сильное, чем прежде, потому что…
– Николай Константинович, а с Вялым что будет?
– Что заслужил, то и будет, – неохотно сказал Гарцунов.
– Николай Константинович, не надо… его наказывать. Пусть считается, что этот рубль я ему подарил.
– Ты, Григорий, добрая душа. Да не всякая доброта на пользу. Ни один человек на «Артемиде» не поймет, если такое останется безнаказанным. Ты сам сейчас говорил, что мы одни на маленьком кораблике в громадном океане. Значит, крепко должны держаться вместе и верить друг другу. А если завелся такой, кто веру эту нарушил, разве возможно тут снисхождение?
– Можно ведь и простить… – шепотом выговорил Гриша.
– С какой это стати? – отчужденно сказал Гарцунов.
– Но… ведь рубль-то мой… и если я сам решил, чтобы он стал его… Вялого…
– Разве в рубле дело? Дело в том, что матрос Семен Корытов нарушил многие правила. И корабельный устав, и закон товарищества, и понятие о совести… А ты просишь о нем… Ступай…
