Облака над дорогой - Вадим Шефнер

— Ты ведь тоже не с нашего двора? — спросил меня мальчишка.

— Нет, — ответил я. — Меня тут к одному паразиту привели, да его дома нет.

— А кто тебя привел? — настороженно спросил мальчишка.

— Меня Надежда Викторовна привела.

— А, так вот кто ты, гад ползучий! Это из-за тебя мне жизни нет! — крикнул мальчишка и ударил меня по уху.

Я ответил ему тем же, и у нас началась драка. Она, быть может, продолжалась бы долго, но нас разняла какая-то здоровенная девчонка. Есть немало таких девчонок-разнималок, которые рады бы подраться, да стесняются, но зато очень любят разнимать чужие драки. Тут уж они не жалеют силы и с удовольствием колотят и правого и виноватого.

Когда мы с Толькой отдышались, между нами произошел разговор. Выяснилось, что я для него был тем самым пай-мальчиком, которым он был для меня. Такой уж метод воспитания применяла Надежда Викторовна. Мы с Толькой очень обрадовались, что оба мы, оказывается, нормальные люди.

— Ты курить умеешь? — спросил меня Толька.

— Нет еще, — признался я. — Но я обязательно научусь.

— Приходи завтра утром сюда, я тебя научу, — сказал Толька. — Только не вякай этой старой мымре, что мы с тобой встретились. А то она всякие подлости нам будет устраивать. Вредная женщина! Осколок самодержавия!

— А ко мне тут одна из МИКВУНДИПа приходила, — похвастался я. — Вот это — симпатичная тетенька! С пистолетом! Она у меня отсутствие тормозов нашла и еще много чего нашла.

— Да ведь и ко мне она приходила, — сообщил Толька. — Как стрельнет из шпалера — наш кот так и подпрыгнул. Вот это — настоящая тетенька, не хабалка какая-нибудь там! У меня она тоже много чего выискала. Вот слушай, что у меня.

Толька вынул из кармана аккуратно сложенную бумажку, развернул ее и с гордостью прочел: «Инкубационная форма маниакального кретинизма, осложненная ранним эгоцентризмом и солипсизмом и сползанием к абсолютистскому роялизму!»

— Это мама записала, я у нее переписал.

На другой день я с утра отправился к Тольке и застал его во дворе.

— У тебя деньги на курево есть? — первым делом спросил он меня.

— Нету, — ответил я. — Правда, тетя Аня мне на две французских булки дала…

— А ты говоришь — денег нет! Ты купи одну булку, а ей скажи, что две купил, а одну съел.

Толька повел меня на Средний проспект, где на углу стоял оранжевый ларек с эмблемой «Лентабак-торга».

— Я всегда здесь папиросы покупаю, — пояснил он. — Здесь хороший дяденька торгует. Другие детей гонят, будто дети не люди, а дядя Боба — добрый. Он даже стихи сочиняет.

— Стихи? — обрадовался я. — Сам сочиняет?

— Сам. Ему это — раз плюнуть.

Выждав, когда у ларька не осталось взрослых покупателей, мы подошли туда. Но раньше нас подошел туда какой-то мальчишка и купил коробок спичек. Я заметил, что вместе со спичками ему была вручена какая-то бумажка.

— Чего тебе дядя Боба написал? — спросил мальчишку Толька.

— Во, глядите, — мальчишка протянул нам бумажку:

«Здесь на спичках самолет.А купил их обормот.Никуда не полетит,а от матери влетит».

— Здорово пишет! — восхитился Толька. — Это он как бесплатное приложение дает.

За стеклами ларька сияли этикетками пачки папирос. Тут были и дешевые папиросы в мягких пачках: «Октябрина», «Стенька Разин», «Давай покурим», «Совет», «Ада», «Трезвон», «Добрый молодец», были и дорогие, в твердой упаковке: «Эльтет», «Сальве», «Дюбек», «Посольские», «Северная Пальмира», «Зефир № 300» и «Зефир № 400», — прямо глаза разбегались. Среди пачек выделялось объявление в стихах, написанное на розовой бумаге:

«Папиросы покупайтеи любые выбирайте,все зависит от того,сколько денег у кого.Есть „Сафо“, „Американ“,„Самородок“ и „Осман“,„Тары-бары“, „№ 6“,а всего не перечесть.Покупайте что хотите,но кредита не просите.Ты деньгами расплатись —или ты к чертям катись!»

Мы купили россыпью, по копейке штука, четыре папиросы «Нева» и вернулись в Толькин дом. Здесь мы забрались на самый верх черной лестницы, там, где ход на чердак, и Толька стал учить меня курить. Не стану описывать эту процедуру: курящие и сами знают, что это за отрава.

Теперь мы довольно часто встречались с Толькой. Каждый раз мы ходили к ларьку. Дядя Боба нас уже знал и даже посвятил нам строки:

«Сопляки „Неву“ купили,а пожрать, верно, забыли.»

Иногда дядя Боба, по окончании своего торгового дня, просил нас помочь отнести к нему на дом ящики с нераспроданными пачками. Мы с удовольствием помогали ему. Его поэтическая работа видна была уже при входе в квартиру. На наружной двери была приклеена бумажка с надписью:

«Дверь закрой, болван, дурак,темное созданье!(Умный дверь закроет так,без напоминанья.)»

В прихожей висела большая красочная надпись:

«Мы гостям хорошим рады,смело в дом входите.Вытирайте ноги, гады,чистоту блюдите!»

— Дядя Боба, а жильцы не сердятся? — спросил я однажды.

— Есть которые и сердятся, есть которые и в суд тянут, да у меня ведь справка о невменяемости есть. — И он подвел нас к двери одной из комнат, где было приклеено свеженькое стихотворение:

«Всех гадюк императрицав этой комнате живет,хочет с Бобою судиться,в суд на Бобу подает.Справедливо суд рассудит,что в стихах плохого нет,и тебе же хуже будет,коль рассердится поэт!»

— Не понимают некоторые люди, что в стихах сильные слова нужны, — с обидой сказал дядя Боба. — Обижаются, идиоты!

Особенно много сильных слов было в кухне. Здесь над столом, где стояли примуса и керосинки, висело такое воззвание:

«Людям портит аппетитгарь от керосина.Если примус твой коптит —значит ты скотина.»

А над помойным ведром можно было прочесть такие строки:

«Кто помойного ведрав срок свой не выносит,у того в башке мура,морда палки просит.»

Дядя Боба занимал большую трехоконную комнату. В ней не было почти никакой мебели — если не считать множества пустых папиросных ящиков. Посреди комнаты, на постаменте из тех же ящиков, стояло чучело коршуна. На шее у него висела дощечка с надписью:

«Пускай с моею мордоюстихов в журналах нет, —вот эта птица гордаяесть мой автопортрет!»

Книг дядя Боба не собирал и не читал — они были ему не нужны: он считал, что ничьих ему не надо стихов, раз он пишет свои. На всех стенах комнаты были пришпилены и наклеены бумажки с собственными его произведениями, и когда ему хотелось почитать их, он просто подходил к стене и читал. Это была его библиотека. Здесь были стихи грустные, стихи веселые — одним словом, на любое настроение. Но все они кончались тем, что дядя Боба обзывал в них кого-нибудь болваном, ослом — и посылал к черту, а то и подальше. Видно, он не мог писать без сильных слов.

После знакомства с дядей Бобой вновь проснулись и мои творческие силы, и однажды я написал стихи, где не упоминалось имя Надежды Викторовны, но речь шла именно о ней:

О ты, учебная старуха,Самодержавная змея!Зачем ты дергаешь за ухо,Зачем ты мучаешь меня?Ты пистолета не имеешь,Песочных нет часов с тобой,И ты детей учить не смеешь,Творя убийство и разбой!

Но я так и не показал этот листок учебной старухе, потому что мои занятия с ней прекратились. Кончились каникулы.

После всех летних треволнений в школу я пошел с удовольствием. Теперь мне нравилось учиться, знания так и лезли мне в голову, и даже арифметика давалась легко. Скоро я стал одним из лучших учеников в нашем классе — я и сам не заметил, как это произошло. Тетя Аня теперь была довольна мною, но не понимала, отчего это я так переменился. Шерлохомец же объяснил это тем, что, когда я трахнулся с карниза, у меня мозги перетряхнулись, и поскольку я не стал идиотом, то стал умным. И только змея Лиза по-прежнему смотрела на меня свысока. Она считала, что я только притворяюсь хорошим учеником, а в душе остался лодырем. Она по-прежнему давала мне разные обидные прозвища, меняя их время от времени для разнообразия. Такая уж это была вредная девочка!

Я теперь много читал — и стихи, и все, что под руку попадет. А сам я стихов больше не писал — вернее, почти не писал.

Раз я сочинил две строчки про моего соседа по парте Костю Бакина. Он хвастал своим новым пальто, и я написал на его тетради: