Иисус Христос — Homo sapiens. Тацинский апокриф - Василий Ефремов

Парадоксальна тысячелетняя символика христианской церкви. Мень пишет о кресте: «Отныне это орудие казни станет символом Искупления, символом жертвенной любви Бога к падшему человечеству». Чего это оно, человечество, падшее, собственно? Человек прогрессировал тысячелетия и прогрессирует. Мы обоснованно называем нравы и народы времен Христа жестокими, Иисус же считал свое время благонравным, но жестокосердным более древний народ иудейский [Мф, 5: 31–32; 19: 3–8]. Уже здесь очевидна поступь прогресса человека, снижение жестокости и возрастание милосердия. Нет смысла перечислять пути и достижения прогресса, и не будем бряцать диалектическими терминами. Даже лик церкви спрогрессировал, изменился в последнее столетие. Так что все христианские объяснения этого символа являют хорошую мину при плохой игре. Что ей ни пой, дыба — она и в Иудее дыба, и в России — страшный символ бесчеловечности, даже нечеловечности, уродливое достижение душегубов-садистов всех времен и народов. Хорош символ любви, даже сочетать эти слова страшно, морозит душу. И действительно, особенно во времена крестовых походов, этот символ сеял и наводил панику и ужас и на своих, и на чужих. Косидовский упоминает, что даже крестное знамение не сразу прижилось, с отвращением люди осеняли себя крестом, да оно и понятно: человеку тех времен поклоняться страшному орудию смерти было все равно, что человеку современному поклоняться гильотине или электрическому стулу (на миг представим эти предметы на куполах церквей).. Кстати, Писание никак не регламентирует эту культовую жестикуляцию. И даже напротив, христиане этим жестом как бы имитируют сораспятие, подобясь Христу, в то время как апостол Петр, именно во избежание кощунства подобия, повелел своим казнителям распять его вниз головой. Веками позже очень символичным стал крест на спине осужденного инквизицией. Несменная нашивка в виде холщевого шафранного цвета креста на верхнюю одежду провинившегося, но уцелевшего еретика (в таковые легко попадали и невинные люди) являлась его пожизненной укоризной. Носитель этого символа был вынужден смиренно терпеть постоянные издевки обывателей, наказание было достаточно изощренным.

Можно печально подытожить, что церковь на все сто процентов оправдала свой дикий символ в столетия крестовых походов и разгула инквизиции. Никакая другая религия так не отличилась. Сравнимо разве что с политическими режимами, которые и поныне запрещают в своих владениях мировую литературу, достижения мировой культуры. Объяснения неудачного символа представляют собой, как и вся догматика, набор высоких слов при полном несоответствии их с объектом. Показательный пример тысячелетней бессмыслицы («честный крест», «животворящий крест», «царей держава» и т. п.). Крест как символ, по материалам многочисленных исследований, отмечается в исторической религиозной практике многих живых и исчезнувших этносов, но вне связи с насилием. Похоже, привлекала лаконичность формы. В христианском же применении мы видим совсем противоположное — крест нелепо усложняется. Особенно в православии (православной ставрографией поименовано 36 форм креста). Каждому концу креста измышлено некое теологическое значение. Присвоен глубоко научный религиозный смысл каждой дополнительной перекладине его, излучине, а их бытует более трех десятков. Можно измыслить еще целую систему размеров, пропорций и символического их значения. Человек устремленный горазд. За всеми этими «архитектурными излишествами» уже и трудно уловить суть конструкции. Но на каждое мудрствование достаточно простоты: суть невзрачна и пугающе откровенна — дыба. Уж не лучше ли вернуться к изначальной древнейшей сути креста? Уловил же человек первозданный (даже язычником его не назовешь) его лаконическую красоту. Конечно, это было одним из озарений Homo sapiens — момент положения одной линии поперек другой. Проблеск мысли. Несколько в иной задумчивости чертил линии на земле Иисус при суде прелюбодеицы. Много позже Ильф и Петров под этот мыслительный графический процесс приспособили Паниковского. Прямо эстафета. Однако всерьез очевиден воплощенный в этом символе некий момент истины, идеал. В этом идеале можно увидеть и гениальную мысль, и простоту совершенства, и созидательное человеческое начало.

Наверное, можно было подыскать иной символ к этическим нормам христианства тому же современнику Меню или хотя бы наполнить его иным, более подходящим смыслом: пытался же Иисус подправить тысячелетние нормы Моисеева Закона! К тому же объединение церквей не за горами: каких-нибудь два-три века (для религии — пустяк) — и понадобится символ объединенной веры. Иудаизм и христианство уже двинулись друг к другу. Сейчас только кликни — великие дизайнеры предложат многие и многие варианты символа. А то и вообще пора учинить символ силы и возвышенности Человеческого Духа, как предел устремлений человека, веры в себя. Раз уж надо именно веровать. Вера в себя — наилучшая из религий, подтверждают продвинутые люди. И здесь мы не отрываемся от Писания: именно веру в себя настойчиво внушал Иисус своим ученикам-апостолам (выше об этом говорилось). А распятие пусть останется знаком древнего мракобесия официальной Иудеи, хоть и составившим счастье новой веры.

Пост-таки скриптум: велики, однако, опасения, что мы навеки останемся при этом красном словце.

Жертва

Значение вольной или невольной смерти Иисуса для судеб человечества прекрасно раскрыл Ренан. Без религиеобразного богословского камлания, светским возвышенным словом и слогом вольный или невольный подвиг Христа представлен читателю исчерпывающе. Заключительный раздел исследования Ренана — глава «Существенные черты дела Иисуса» — являет собой вдохновенный гимн Иисусу Христу. Раздел включает более 3000 слов, и слово «жертва» не используется ни разу. Тем не менее смысл дела всей жизни Иисуса раскрывается полностью. «Беззаветно преданный своей идее, он сумел все подчинить ей до такой степени, что вселенная не существовала для него. Этими усилиями героической воли он и завоевал небо», — ясно и мощно пишет о Христе Ренан. Никакой схоластики. И еще более конкретно: «…для тех, кто работает для будущего, смерть является желанной». Вполне можно и это представить, хотя и трудно приступать с европейской логикой к палестинским событиям и к поведению палестинских исторических героев. Фанатизм в тех краях даже сегодня, спустя два тысячелетия, силен.

Заметим, что, останься Иисус жив, христианство все равно пробилось бы в жизнь, но, наверное, в ином виде.

Очень реалистично, правдоподобно описал смертоубийство Иисуса о. Мень. Он без прикрас предположил обычные мучения живого человека на кресте, агонию конца без каких-либо чудес. Никто Христу не помог ни словом, ни делом. Ни ангелы, ни Бог-Отец, к которому он воззвал перед кончиной, ни люди. Тоскливо быть покинуту всеми в такие часы. Но в моральном плане тех времен ничего иного ожидать от ближних и не следовало, (с позиций светской современности ученики стали предателями, иудами). Далее, описывая душевное состояние разбежавшихся учеников, Мень также реалистичен: «Это было крушение окончательное, непоправимое. Рухнули надежды и ослепительные мечты. Никогда еще люди не испытывали более тяжкого разочарования». Обычная по тем временам смерть, совсем не выглядевшая как жертва или жертвоприношение. Точнее, обычный разгон смуты по-римски, устранение потенциального зачинщика. И естественное, подавленное состояние близких людей. Никто в тот момент, сияя лицом, вдохновенно не вскричал: «Иисус пожертвовал собой! Мы свободны от грехов!» Никому это не пришло в голову: ни друзьям, ни врагам, ни равнодушной, даже злорадной городской толпе. А ведь жертва видна сразу. Именно по свежим впечатлениям. Тому немало исторических примеров. С годами эти впечатления могли лишь сглаживаться, бледнеть. А в нашем случае все произошло ровно наоборот. Грубое, унизительное убийство Иисуса усилиями заинтересованных людей со временем было осмыслено, представлено как спланированная жертва. И с годами, по ходу успеха, распалялись религиозные чувства и религиозные мотивировки, переиначивалась насильственная смерть, преображалась в искупительную жертву. Очень много придумано в этом плане. В послании Павла к галатам формула жертвы такова: «Христос искупил нас от клятвы закона, сделавшись за нас клятвою» (3: 13). Многое можно вообразить, отыскивая смысл уже в этом изречении. Или в первом послании Петра: «Он грехи наши сам вознес телом Своим на древо, дабы мы, избавившись от грехов, жили для правды: ранами Его вы исцелились» (2: 24). Очень поэтично написано. Проще и конкретнее у Иоанна в первом его послании: «…кровь Иисуса Христа, Сына Его [Бога-отца], очищает нас от всякого греха» (1: 7). Слишком легковесно такое очищение совести за чужой счет. Иисус представлен как некая дармовая индульгенция, квота на грех. Говоря проще — разрешение на преступления перед совестью и людьми. Обман, предательство — все возможно. Грех списан, дорога в Царство небесное обеспечена искуплением Христовым — таков прямой смысл вышеприведенных сентенций. Так же в послании Павла к римлянам: «…получая оправдание даром, по благодати Его [Бога], искуплением во Христе Иисусе, которого Бог предложил в жертву умилостивления в крови Его через веру, для показания правды Его в прощении грехов, соделанных прежде, во время долготерпения Божия, к показанию правды Его в настоящее время, да явится Он праведным и оправдывающим верующего в Иисуса» (3: 24). Путано, на манер шаманского бормотанья, но, главное, — это утверждение, что Бог-отец предложил в жертву своего сына. Кому? Себе? Людям? Людям-евреям или людям-римлянам? Во всех случаях несуразица. И это всего лишь истоки, новозаветные истоки тех причудливых словесных рек, которые потекли, пополняясь, через века.