Лавкрафт. Я – Провиденс. Книга 2 - С. Т. Джоши
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот и все, что Лавкрафт мог сказать по этому вопросу.
Соня же, что примечательно, не особенно распространялась насчет причин неудавшегося брака – по крайней мере, на публике. В изданных мемуарах она в некотором смысле перекладывает вину на Лиллиан и Энни, которые возражали против открытия Соней собственного магазина в Провиденсе, но в приложении к книге есть отрывок под заголовком «Касательно Сэмюэла Лавмэна», где подробно рассказывается о том, что в Нью-Йорке расовые предрассудки Лавкрафта обострились еще сильнее. «По правде говоря, как раз из-за такого отношения к меньшинствам и желания избегать встречи с ними он и вернулся в Провиденс»29, – делает вывод Соня. Эта мысль получила развитие в письме к Сэмюэлу Лавмэну, где она опровергает утверждение (неизвестно, высказал ли его Лавмэн или кто-либо другой), что брак распался из-за неспособности Лавкрафта зарабатывать на жизнь. «Мой уход был связан вовсе не с тем, что он не мог содержать семью. Он постоянно твердил о своей ненависти к ев-ям, и именно это стало истинной и единственной причиной»30. Соня выразилась вполне ясно, и, полагаю, мы должны учитывать ее слова и принять данное объяснение как одну из причин – возможно, главнейшую – разлада супругов. У них были финансовые проблемы, и они не сходились характерами, и все это лишь осложнялось тем, что ненависть Лавкрафта к Нью-Йорку и его жителям все росла, а Соня никак не могла избавить его от укоренившихся предрассудков.
В дальнейшие годы, что примечательно, Лавкрафт зачастую вообще умалчивал о том, что был женат. Рассказывая новым друзьям по переписке о своей жизни, он упоминал о нью-йоркском периоде, однако ни слова не говорил о Соне – и признавался, что состоял в браке с ней, лишь когда кто-то из любопытствующих спрашивал его об этом напрямик. Вот, к примеру, отрывок из письма к Дональду Уондри (февраль 1927 года): «Около девяноста процентов моих лучших друзей попали в Нью-Йорк случайно или вынужденно, и три года назад я тоже подумал, что будет логично обосноваться в этом городе хотя бы на несколько лет. В марте 1924 года я перевез в Нью-Йорк все свои вещи и прожил там до апреля 1926 года. Под конец я уже с трудом выносил это отвратительное место»31. Лавкрафт начал утверждать, будто переехал в Нью-Йорк, чтобы жить поближе к «друзьям»! И если подобную скрытность в личной переписке с новыми коллегами, пожалуй, еще можно оправдать (Лавкрафт не был обязан рассказывать им все подробности своих частных дел), то в официальных автобиографических эссе, написанных в последние десять лет жизни, подобное уже непростительно. Складывалось впечатление, что его брака, как и периода пребывания в Нью-Йорке, вообще не существовало.
Лавкрафт не уставал от рассуждений на тему его несчастной жизни в Нью-Йорке, особенно на Клинтон-стрит, и отвращения к мегаполису и всему, что с ним связано. Что касается первого пункта:
«Хуже всего было с обстановкой – и дом, и район, и магазины пребывали в состоянии полнейшего упадка, хотя и старались это скрыть под былым великолепием и красотой, что добавляло ужаса, таинственности и очарования в остальном довольно статичному и прозаичному однообразию и тусклости. Мне казалось, что этот большой коричневый дом на самом деле является разумным существом – злобным и безжизненным созданием наподобие вампира, который высасывает энергию из всех жителей и наделяет их зачатками некой страшной бестелесной культуры. За каждой закрытой дверью, казалось, скрывается некое мрачное преступление или кощунство настолько глубинное, что в простых и поверхностных земных законах его даже не считают проступком. Я так до конца и не изучил устройство этого огромного хаотичного строения. Я знал, где находится моя комната, где живет Кирк и где искать хозяйку дома, чтобы заплатить за квартиру или спросить об отоплении (со временем я приобрел себе керосинку), однако некоторые части здания, в том числе лестницы, постоянно были закрыты. На верхних этажах имелись комнаты без окон, поэтому остается лишь воображать, что могло находиться ниже уровня земли»32.
Если в предыдущем отрывке Лавкрафт, возможно, немного преувеличивал, то в следующем он говорит со всей серьезностью:
«…жить в Нью-Йорке было невыносимо. Все вокруг становилось нереальным и плоским, все мои мысли и поступки казались банальными и бессмысленными, мне было не за что зацепиться, так как я потерял все ориентиры. Этот кошмар душил, отравлял и лишал меня свободы, и теперь даже под угрозой проклятия я ни за что не вернусь в этот мерзкий город»33.
Эти строки очень похожи на первые страницы рассказа «Он», но здесь они сильнее трогают за душу, поскольку представлены в документальной форме письма, без каких-либо художественных прикрас. Лавкрафт до последнего скрывал свои чувства от Лиллиан, и это говорит о многом: по всей видимости, он не хотел «приползти обратно домой, дабы никто не пристыдил меня за поражение».
Ничто, конечно, не мешало Лавкрафту ненавидеть Нью-Йорк, однако с его стороны нелогично было заявлять, что все «нормальные» и здравомыслящие люди должны считать этот город невыносимым. В своих разглагольствованиях он, естественно, чаще всего жаловался на заполонивших Нью-Йорк иностранцев, хотя, полагаю, его негативное отношение к городу вызвано не только расизмом, просто «чужаки» стали для Лавкрафта главным признаком отступления Нью-Йорка от стандартов, которым Говард следовал всю жизнь:
«В убогой и однообразной среде моя душа истощается – Нью-Йорк едва меня не прикончил! Как оказалось, наибольшее удовольствие мне приносят красота и спокойствие старомодных городков и пейзажи традиционных аграрных регионов с лесистой местностью. Постоянное развитие на основе прошлого – это sine qua non[3], и я давным-давно понял, что архаичность является главной движущей силой моего существования»34.
Даже здесь, применяя свое мировоззрение к рассуждениям о Нью-Йорке, Лавкрафт делает ошибочные выводы, ведь, согласно его представлению, это иммигранты одним своим присутствием виноваты в том, что город отклонился от «естественного» развития (примечательно, что он постоянно сравнивает Нью-Йорк с Бостоном и Филадельфией,
