Приметы весны - Александр Винник

Марийка встала и сама повернула выключатель. Мать глядела на нее испуганными, печальными глазами.

Марийка попудрилась перед зеркалом и, стараясь выглядеть веселой, сказала:

— Побегу, мама. А то в самом деле засиделась.

Клавдию Петровну не обманула веселость дочери.

— Куда же ты идешь? — спросила она тревожно.

— Куда?.. — переспросила Марийка, словно сама еще не решила, куда идет.

Надела жакет и, снова взглянув в зеркало, чтобы убедиться, что не видно красноты под глазами, сказала решительно:

— Гулять пойду.

«Дорогой Михась! Пишет тебе твоя сестра Замбилла.

Я пришла на почту, и здесь сидит одна женщина. Я ей погадала хорошую жизнь, и я ей сказала: напиши, дорогая, письмо моему брату, и она пишет тебе письмо. Я хотела давно еще раньше писать тебе письмо, только я не знала, куда отправить. Теперь мы знаем, как писать адрес. Мы встретили табор, и один цыган — его зовут Зага Ракитянский — сказал, что видел тебя, и написал на бумажке, куда посылать письмо: в город Приморск, поселок Первомайский, трубный завод, — и твою фамилию: Сокирка Михо Игнатович. И я пишу тебе письмо. Бог послал нам большой бибахт, несчастье. Когда мы ночью ехали, был большой дождь, а нам остановиться нельзя было потому, что в деревне пропал баран и они думали, что это мы украли, и мы ехали всю ночь, чтобы уехать дальше от этой деревни. Наш шарабан попал в яму, и лошадь поломала ногу. Будзиганов лечил лошадь, но плохо, отец поменял лошадь, но новая лошадь совсем плохая, и нам очень тяжело. Вайда ничего не делает, и отец его ругает. И тебя ругает, сказал: не хочу слышать про Михо. Но я думаю, если ты придешь, он будет очень веселый и не будет кричать. Мы были в Таганроге и Ростове и долго были в Кущовке. Там много было цыган, и мы хорошо жили, и у нас было много кушать и пить. И Вайда купил мне новую юбку и красивую шаль. А сейчас мы едем дальше, а куда мы поедем — я не знаю. Я слышала, Чурило сказал Вайде, что мы скоро поедем в Приморск, и сказал, чтобы никто не знал пока и к тебе не ходил! Я говорила Ромке, что хочу послать тебе письмо, и он сказал: хорошо. И я больше не пишу, я иду сейчас на базар.

+ + +

Эти крестики поставила я, Замбилла, а письмо писала Аполлинария Сухорукова из Батайска».

Михо дважды перечитал письмо. И хотя почерк был совсем незнакомый и буквы какие-то чужие, он все-таки живо представил себе Замбиллу, диктующую чужому человеку письмо. И Кущовку, где никогда не был, но о которой в детстве слышал из разговоров и от встречных цыган. Костры таборов, съехавшихся сюда со всех сторон. Попойки после удачной мены, песни у вечернего костра, когда голоса разносятся далеко-далеко и кажется, что даже горизонт их не остановит. И ночи, полные запаха степи, напитавшейся ароматом трав. Лежишь на согретой солнцем земле, а мысль уносит тебя далеко-далеко, в еще более привольное, чем эта степь, небо, по которому кочуют только им одним известными дорогами серебристые звезды. И совсем уже тихо, только заговорит кто-нибудь со сна да заржет конь, пытаясь оторваться от тилэ[4].

Все эти долгие месяцы, прошедшие с тех пор, как Михо покинул табор, у него не раз просыпалось желание уйти, вернуться к родным. Сейчас, после того, что произошло на заводе, его потянуло в табор еще сильнее. Здесь все оказалось сложным, все так запуталось, что не разберешься. И не видно никакого просвета. Все от него теперь отвернутся, и первая — Марийка. Они еще не помирились по-настоящему после ссоры у реки. Когда Михо, сдав смену Гнатюку, прошел к Марийке, она встретила его отчужденно. Михо предложил пойти вечером в кино, но Марийка не согласилась, сказала, что должна пойти куда-то с матерью. Михо знал, что это неправда. Два дня они не встречались. Придя на собрание, Михо увидел Марийку, сидевшую с девчатами в третьем ряду. Он подошел к ней и сказал:

— Можно возле вас устроиться?

Он не знает, что хотела ответить Марийка, так как ответила Таня Адамец:

— Сидай, сидай веселише будэ.

Михо думал, что после собрания он проводит Марийку домой и по дороге они помирятся. Но вышло так плохо! Теперь все пропало. Она сейчас ненавидит его, и никогда уже не вернуться тому, что было…

Что же ему делать? Уйти, сейчас же уйти… Но куда идти? В табор? Он представил себе, что возвращается в табор — и Вайда (ему представлялся не отец, не Замбилла, не Ромка, а именно Вайда), презрительно скривив губы, скажет:

— Ну что, нагулялся?

Нет, он не вернется в табор… И здесь тоже нельзя оставаться… Сейчас придет Гнатюк… Что делать? Что ответить Саше, если он спросит, зачем я это сделал? А может, он ничего не спросит, придет, будет молчать… И мне молчать?..

Уйти! Куда угодно, пока никого нет. И все тогда кончится, и не надо будет никому объяснять, не надо будет оправдываться…

В коридоре забили часы… Михо машинально считал: один, два, три, четыре… Нет, это уже не часы, это отворили дверь… Наверное, Саша… Что делать?

Михо обернулся.

У двери стояла Марийка.

Михо вскочил с кровати и бросился к ней.

— Михась!

Он сжал ее в своих объятиях и целовал мокрые от слез глаза. Потом его обожгло ее дыхание. Губы ее полураскрылись, и он почувствовал прохладу зубов…

Михо не мог понять, сколько это длилось: вечность или миг. Он снова привлек к себе Марийку, и она покорно подставила ему свои губы.

— Михась, милый мой!

Михо прижался щекой к ее мягкой ладони и закрыл глаза. Он все еще не понимал, что произошло. Ему казалось, что стоит открыть глаза — и все исчезнет… Но Марийка была здесь, сквозь легкое платьице он чувствовал ее теплое тело, и на губах застыл складковатый запах ее дыхания.

…Они стояли у окна, прижавшись друг к другу, и почти не разговаривали. Но и от нескольких бессвязных слов стало все ясным, остальное подсказало сердце. Он никуда не уйдет, он будет работать. И между ними все будет как прежде. Они будут вместе, всегда вместе.

— Да, Марийка?

Марийка загадочно улыбнулась.

— Я тоже хочу, чтобы мы были вместе… Только маму уговорить надо.

Потом пришел Гнатюк. Когда скрипнула дверь, Марийка отшатнулась от Михо. Саша, наверное, не заметил, что Михо ее обнял, а может быть, только сделал вид, что не заметил.

— Здравствуй, Марийка!

Саша сказал это так, словно ее приход в общежитие — обычное дело. И так же просто, как будто ничего не произошло, сказал Михо:

— В воскресенье морская прогулка… Взять тебе билет? Я как раз в клуб иду.

Михо, впервые взглянув в глаза Гнатюку, ответил тихо:

— Возьми, Саша. Два возьми: мне и Марийке.

…На другой день, когда Михо пришел на работу, Никифоров сказал ему:

— Зайди к начальнику цеха, он вызывает тебя.

Михо самого удивило, как спокойно он шел в контору. У двери начальника цеха он задержался. «Ох, и будет же сейчас кричать!» — подумал Михо, но решительно открыл дверь и вошел в кабинет. Коваль поднял на него сердитые глаза и строго сказал:

— Заходи, Сокирка. Садись.

Михо поздоровался и сел. Коваль отодвинул лежавшие перед ним бумаги, точно они мешали ему, и так же строго спросил:

— Так что будем делать, товарищ Сокирка?

Михо пожал плечами.

— Не знаю.

— А кто знает? — с трудом сдерживая себя, спросил Коваль.

— Не знаю, — повторил Михо.

Коваль поднялся во весь свой рост.

— А ломать стан знал как? Я спрашиваю: знал, как стан ломать? Программу сорвал нам, тысяч тридцать ухлопал. За такие дела под суд отдают.

Михо вздрогнул, но ответил спокойно:

— Отдавайте.

Коваль еще больше рассердился:

— «Отдавайте, отдавайте»! — передразнил он Михо. — Тебя тянешь в люди, а ты обратно в грязь лезешь. Никак не отвыкнешь от прошлого.

Михо часто задышал и с ненавистью взглянул на Коваля.

— Зачем упрекаешь? — сказал он сквозь зубы. — Наказывай, если надо, только не обижай. Слышишь?

Коваль искоса поглядел на Михо, точно изучая его. Рука его сжалась в кулак. Он сел и начал перебирать бумаги на столе. Минуты две длилось молчание. Казалось, Коваль совсем забыл о Михо. Но он не забыл. Приняв решение, Коваль встал и проговорил тоном, не допускающим возражений:

— Получишь выговор и пойдешь слесарем по ремонту. Попробуешь, как поломки других исправлять…

Для Михо это был большой удар. Быть одним из первых в цехе, одним из тех, о ком всюду говорят, кто решает судьбу всей смены, — и оказаться одним из самых незаметных, на кого он сам никогда внимания не обращал, словно не было их в цехе.

Но Михо смирился и прошел в слесарную мимо стана с таким видом, точно никогда рычага управления в руках не держал.

Перед самой прогулкой Михо решил не поехать и сказал об этом Марийке.

— Там все будут… Неудобно мне. Все будут веселиться…

— А ты что, не можешь веселиться со всеми?