Кондор улетает - Шерли Грау

Когда они вернулись в Новый Орлеан, Роберт был женихом Анны, дочери Старика.

Он сам не знал, как это произошло. Ему помнилось, что он подумал: «Ей семнадцать, блузка спереди так и топорщится — пора бы ей замуж». Однако он совершенно не помнил, как предложил ей стать его женой. Но конечно, было именно так — не сама же она предложила, чтобы они поженились, в этом он был уверен. Слишком она была кроткой и благовоспитанной. Даже голос у нее был нежным и тихим: он словно еще звучал, когда она переставала говорить.

Роберт недоумевал. В ней не было никакой смутности, молчаливости. Она говорила ясно и умно. Как и отец, она любила горы — Роберт чувствовал, как она дрожит от возбуждения, когда смотрит на них. Она была молода и красива, а ему все время казалось, что она вот-вот обернется клубом дыма… и исчезнет.

Вот, наверное, почему, думал Роберт, уже устав от этих отвлеченных размышлений. Надо попробовать…

Он женится на этой красивой девушке. Хватит с него сырых садов и ожидания в темноте.

Он попытался представить себе, как это бывает, когда дома тебя ждет жена. Собственный дом. В первый раз. Даже когда была жива мать, они ютились у родственников. Дома дядей, теток и бог знает кого еще — все они были чужими и пахли другими людьми. Теперь его дом будет пахнуть только им, им одним. Будет принадлежать ему, и никому другому.

Старик, казалось, не радовался и не огорчался.

— Анне уже пора замуж. — Вот все, что он сказал.

И сама Анна как будто ни в чем не переменилась, только на смуглых гладких щеках появились пятнышки легкого румянца. Порой, когда она клала руку на локоть Роберта — мягкий, нежный жест, — в его тело ввинчивалась спираль судороги. И после двух-трех таких случаев он решил, что влюблен в нее.

Как-то вечером, уже в Новом Орлеане, он сидел в душной спальне и, глядя, как ночные бабочки бьются о лампу, медленно обдумывал все это. Потом, когда не облеченные в слова смутные мысли улеглись, в тишине, нарушаемой только шелестом бабочек да жужжанием случайно залетевшего москита, он пришел к выводу, что все, чего он хотел в жизни, уже достигнуто, уже ждет его. В первый раз мне достаточно. Пожалуй, мне достаточно.

Анна

Анна обдумывала свою свадьбу, сколько себя помнила. Даже ее куклы были все невестами — а кукол у нее было множество: дяди, тетки и прочие родственники постоянно дарили ей кукол. Они были самые разные: большие и маленькие, блондинки и брюнетки, мягонькие малыши и дамы в платьях с кринолинами. Со всеми ими Анна проделывала одно и то же. Она сдирала с них одежду, выбрасывала ее в мусорное ведро и аккуратно рассаживала и раскладывала их голых по полкам и в углах. Когда ей исполнилось шесть лет, она сказала отцу:

— Моим куклам нужны новые платья.

На следующий же день пришла ее портниха, мисс Ивлин Буассак, и расположилась в швейной комнате.

— Какие платья желаете, барышня? Я принесла лоскутки от ваших платьев. Хотите, чтобы куколки были одеты совсем как вы?

— Я хочу, чтобы они были невестами, — решительно сказала маленькая Анна.

Когда мисс Буассак попробовала возражать, Анна яростно завопила. В дверь влетела тетя Сесилия (она вела хозяйство, потому что мать Анны всегда была беременна и тревожилась о здоровье будущего ребенка, а в доме все знали, что ей нужны покой и тишина, чтобы крохотное нерожденное существо было доношено положенный срок) и выбранила портниху:

— Мисс Буассак, вы же знаете, что велели доктора.

Мисс Буассак кивнула и поджала тонкие губы. Следующую неделю она шила только подвенечные платья для кукол. Для всех, даже для малышей. Из обрезков самых разных белых тканей — от мягкого блестящего атласа до жесткого органди.

— Их же не меньше ста, — пожаловалась мисс Буассак.

— Я не считала, — спокойно ответила Анна.

Одна за другой невесты в белых длинных платьях и фате, откинутой так, чтобы открыть размалеванное лицо, водворялись на полки и в углы. Анна все дни (были летние каникулы) проводила в швейной. Мисс Буассак стаканами пила ледяной чай, а она стояла рядом и смотрела, как скачет игла швейной машинки, или же рылась в грудах лоскутов, выбирая материю для следующего платья.

Этим они занимались и в то утро, когда у матери Анны, несмотря на тишину и покой, начались преждевременные роды. Дом наполнили плачущие суетящиеся родственницы, священники в черных одеждах, выстроившись в ее пустой спальне, читали молитвы. Анна поглядела на них и вернулась к мисс Буассак.

— Ничего не выйдет, — сказала она категорически.

— Что?

— Маленький не будет жить. У него плохая кровь.

— Разве можно так говорить?

— Я была самой здоровой, потому что я первая. Моя сестра родилась совсем крохотной, это и сейчас видно. А когда начали рождаться другие, кровь стала такой плохой, что они уже не могли жить.

— Кто вам это сказал? Как можно говорить детям такие вещи?

Кто? Сказала ей кухарка-негритянка, но Анна вдруг замкнулась и невозмутимо ответила:

— Мне сказал бог.

Этих кукол Анна хранила лет семь-восемь, а потом уложила их в коробки и отослала в сиротский приют святого Винсента. Они ее больше не интересовали. Теперь она заполняла альбомы всевозможными эскизами для своей свадьбы.

Она неплохо рисовала, отлично чертила. Подробно изучая журналы мод и книги по прикладному искусству, она заимствовала из них отдельные детали и объединяла так, как нравилось ей. Она даже ходила в публичную библиотеку и срисовывала там свадебные одеяния Древнего Рима. Ее полки, освободившиеся от кукол, заполняли теперь разложенные в строгом порядке альбомы. Альбом цветов — это были акварели. Альбом платьев первой подружки — все задуманные так, чтобы в них ее сестра меньше походила на кубышку. Альбом платьев остальных подружек. Еще один был посвящен мальчику, подающему кольца, маленькому и стройному. Анна не сомневалась, что из множества своих двоюродных братьев сумеет подобрать кого-нибудь под эти наброски. Еще один альбом занимал свадебный пирог, а также холодные закуски, идеи для которых она почерпнула из «Larousse Gastronomique»[12]. Еще один содержал наброски самой свадебной церемонии, развлечений, павильонов, садов, бальных залов. И наконец, была целая полка альбомов с подвенечными платьями всех фасонов и стилей.

Она начала с необычайным тщанием приобретать предметы, необходимые для ее хозяйства. Когда ей было пятнадцать лет, все монахини кармелитского монастыря в Гватемале занимались ее бельем. Они вышивали, трудились над монограммами, продергивали мережку, плели кружева. Они несколько лог выполняли ее заказы по эскизам, которые она присылала. Получив готовую вещь, Анна расправляла ее дюйм за дюймом и убирала в коробку, выложенную синей бумагой… Целый бельгийский монастырь изготовлял для нее кружевные скатерти, оставляя время только для молитв. Медленно и неуклонно ее шкафы и сундуки наполнялись. Накопление этих вещей будило в Анне ощущение счастья, готовности. Она чувствовала себя частицей бесконечной чреды женщин, которые копили приданое в сундуках и ларцах, где оно лежало неприкосновенным до появления неведомого жениха.

В шестнадцать лет она заказала у Минтона сервиз по собственным эскизам. На его изготовление ушло два года — он прибыл в самый канун свадьбы.

И в шестнадцать лет она купила себе дом. Она облюбовала его, когда вместе со своим классом отправилась на благочестивую экскурсию. Они посетили место, где святым Иудой было совершено небольшое чудо (таинственные огни и плачущее изображение святого), — крохотную темную лачугу, где пахло мочой, плесенью и капустой. Женщина, вокруг которой творились эти чудеса, калека с парализованной ногой и беспалой рукой, лежала на кровати и шмыгала носом: у нее был насморк. Монастырские воспитанницы в форменных платьях продефилировали мимо открытой двери, пожирая глазами сподобившуюся чуда, но та не открыла глаз.

На обратном пути Анна рассеянно смотрела в окно вагона и вдруг увидела за железной оградой утопавший в зелени дом. Одного взгляда было достаточно: на другой день отец купил этот дом, заплатив втрое больше его настоящей цены. Она начала планировать перестройку с обычной своей дотошностью — еще эскизы, еще книги. Два года спустя, когда она была помолвлена с Робертом, планы были закончены. Но перестройка еще не началась. Ей пришлось поторопиться. Она наняла две смены мастеров, и они работали до поздней ночи, так что жаловались соседи. Каждый день после занятий она бросала учебники и отправлялась проверять, как подвигается работа. Рабочие ворчали на ее придирчивость, некоторые просили расчет, но другие оставались, и постепенно дом обретал тот облик, который предназначила ему Анна.

Анна не помнила времени, когда она не готовилась к свадьбе, и не помнила времени, когда она еще не училась в монастыре урсулинок. Она знала там всех монахинь, от древних старух, умиравших в больнице, до молодых круглолицых послушниц, она знала каждый уголок этого темного здания: огромные гулкие чердаки, узкие лесенки в толще стен, нерушимую тишину часовен и вестибюлей, холодную чопорность приемных. Двенадцать лет она была довольна и счастлива, хорошо училась, примерно вела себя (ее сестра Маргарет пускала шутихи в библиотеке, зажигала в часовне сразу все свечи, выливала чернила в коробки с завтраками, прогуливала уроки, стреляла в классе бумажными шариками, начиненными бертолетовой солью). Но теперь, в последнем классе, Анна стала нетерпеливой и рассеянной. На уроке латыни она останавливала свой выбор на одном из подвенечных платьев, заполнявших альбомы, на уроке риторики передумывала, на французском едва не плакала от отчаяния.