В лесах Урала - Арамилев Иван

…В камельке потрескивали дрова, пламя бросало на стены светлые отблески. Дед готовил ужин, рассказывал о своей молодости, о повадках красного зверя.

Утром, чуть свет, вышли на промысел. Дед ставил капканы, плошки, поставухи. Я шагал за ним по пятам, приглядывался. В лесу весело щелкал мороз. Снег на полянах лежал голубыми озерами.

Дед бормотал над ловушками:

— Встану я, раб божий Спиридон, перекрестясь, пойду, благословясь, из ворот в ворота, из дверей во двери, на восток, на запад. Ставлю ловушку на лисицу рыжую, на лисицу чернобурую, на темного соболя…

Потом долго натирал капкан пихтовыми лапками.

— Запоминай науку, Матвей. Голой рукой железо трогать — боже упаси. Зверь хитер. Он, поди-ко, за версту чует. Самое любезное дело пихта: отшибает человеческий дух.

Он ловко срезал деревянной лопатой снег, опускал в лунку капкан, засыпал его сверху.

На другой день взяли ружья, пустили собак. Лыжи легко скользили по мягкому снегу. Мы шли в сторону от ловушек, потому что собаки могли попасть в расставленные дедом капканы. На поляне, почти из-под лыж, разбрызгивая снег, поднялась тетеревиная стая. Треск проворных крыльев напугал меня, и я не успел вскинуть ружье. Дед выстрелил, два черныша упали на снег.

— Знатную похлебку сварганим! — улыбнулся старик. — А ты что? Особого приглашенья ждешь?

— Прозевал.

— В лесу зевать не полагается: гляди в оба, зри в три, — наставлял дед. — Зеваки лапти плетут да на полатях валяются.

Первые дни не очень везло. В ловушки никто не попадал. Крупный зверь, по словам деда, куда-то переместился. Охотились на белок. После каждого выстрела дед кричал:

— Ком на пол!

Я однажды спросил:

— Зачем говоришь эти слова? Разве белка и так не упадет?

— Кто же ее знает, — смущенно ответил старик. — Может не упасть.

У Пестри был широкий поиск. Он работал сам по себе, но когда Урма находила белку, подавала голос, он бешеным скоком летел к ней, помогал облаивать.

Первую мою белку-подранка Пестря схватил поперек тушки. Зверек изогнулся, вонзил резцы в ноздри собаки. Пестря визжал, катался по снегу, но белки не выпускал.

— Помоги, дедко! — крикнул я. — Она порвет ему ноздри!

— Пусть привыкает, — спокойно сказал дед. — Урма по первому году тоже брала как попало, доставалось и ей.

Я помог Пестре освободиться от белки, а дед ворчливо наставлял пса:

— Учись, учись, дурак! Бери за горло, и она не укусит. Не научишься брать бельчонок — не возьмешь куницу, не возьмешь соболя. А раненую рысь за бок схватишь — кишки выпустит!

И он показал, как брать: сунул белку в пасть кобелю, сжал его челюсти. Пестря фыркал, тряс головой, а дед посмеивался:

— Вот так! Вот так!

Валил снег, дули жгучие ветры. В такие дни белка хоронится в гайне, ее не видно. Но собаки облаивают дерево. Дед стучит обухом топора по стволу, я оглядываю запушенную снегом ель.

— Ну что? — спрашивает дед.

— Не видать.

Потом я остукивал дерево — старик высматривал, но и он ничего не видел.

— Полезай на дерево, Матюха!

С ружьем за спиной я поднимался по скользким, обледенелым сучьям. Стыли руки, колючий снег набивался за воротник. Я тряс дерево, гикал, взбирался почти к самой вершине. И белка наконец оказывала себя.

— Стой, вижу! — кричал дед.

Я опускался. Ухал выстрел, зверек падал, и его на лету подхватывали собаки.

Бывало белка сидит на таком дереве, что на него не взобраться. Тогда я лез на соседнее, обнаруживал зверька, прилаживался и стрелял.

Однажды после сильной отдачи я сорвался с пихты и упал. На счастье, под деревом был мягкий сугроб.

— В твои годы я падал — счету нет, а живу до сей поры, — успокаивал дед. — Когда летишь с дерева, норови на ноги встать: они, брат, пружинят, ноги-то.

Вечером, в избушке у камелька, я спросил деда: не видал ли он жар-птицы? Какая она? Какое у нее перо?

— Да ведь как сказать? — ответил старик. — Она, поди, не всякому себя оказывает. Подойдешь к ней, обернется ронжею или черным дятлом — вот и раскуси. Лик ее вряд кто видал. Одним словом, волшебная птаха. Да погоди, доберемся до нее.

— А что, ежели поймаем? В один год разбогатеем, на охоту не пойдем.

Мои слова напугали деда.

— Наплетешь тоже! О богатстве думать не моги: от него всякая скверна по земле идет. Как это — не ходить на охоту? Человеку ноги, руки даны, чтоб трудиться.

Я молчал. Он подкинул в печку дров, продолжил свою мысль:

— Ты, парень, за легкой поживой не гонись: увидишь в чужом капкане горностая, лису или кого другого— не бери! Хозяин придет — сам возьмет. Чужая собака гонит зверя — стрелять не смей! У нас в роду того не было — чужим корыстоваться. У кого совесть не замарана, тот по ночам крепко спит, все люди ему други да приятели. Запомнишь, что говорю?

— Запомню, дедушка.

Пробыли в тайге две недели. Крупного зверя не убили, жар-птицу не поймали, но принесли много белок, все шкурки были первого сорта.

Дед был доволен. Обо мне и говорить нечего.

Бабушка была рада нашему приходу, нашей удаче, рассказала деревенские новости. Дядя Ларион опять «оперился» и надел золотую коронку на зуб. В городе Ларион познакомился с каким-то доктором, начавшим лечить ревматизм и подагру муравьиным соком и припарками из ошпаренных рыжих муравьев. В наше отсутствие Ларион отвез доктору два воза муравьищ, получил много денег, на днях собирается опять ехать.

— Скажи на милость! — усмехнулся дед. — Да как он того доктора отыскал?

— Это уж его спроси, — смеялась бабушка.. — Хвастает, что на муравьях большой капитал заработать можно. Народ к доктору валом валит. Муравьища только давай, только давай!

Мать сказала:

— А ведь, пожалуй, зря Матвейку не пустили в письмоводители к Лариону. Голова у Лариона шибко варит.

Дед махнул рукой.

— Ну его, пустобреха! К весне снова все профукает.

Глава двадцать вторая

Мы немного отдохнули дома и опять ушли на лыжах в долину Двух Ручьев. Снегу прибавилось, стало труднее добывать белок. Лайки сильно уставали. Я ждал встречи с дорогим зверем, и этот день наступил.

…Сперва негромко тявкнула Урма, затем подал голос Пестря, и обе собаки прытко понеслись по увалу.

Дед остановился, снял шапку. Глаза его были широко раскрыты, лицо напряглось.

— По красному, — сказал он. — Ну, Матвейко, гляди!

Я еще не знал, кого гонят собаки, но по лицу деда догадался — зверь стоящий.

Мы постояли, прислушались и, определив направление гона, вышли на собачий след. Снег был глубокий, но твердый — лыжи не проваливались. За плечами у деда висели пудовые тенета для ловли соболей. Согнувшись и взмахивая длинными руками, он летел, как на крыльях.

Мы обходили толстые валежины, скатывались в лога, взбирались по голым обледенелым кручам. Впереди, взлаивая, бежали собаки. Перехватывало дыхание. Казалось, никогда не догоним зверя. Хотелось остановиться, передохнуть, и я негромко поддразнивал деда:

— Дедушка, наверно, не тот попал? Ишь, как здорово чешет!

Старик оборачивал злое лицо, шипел:

— Провались ты, бесенок, пустая голова!

Бежали часа два. Я выдохся, начал отставать. Но тут собаки «посадили» зверя. Ухо мое поймало спокойный призывный лай, можно было различить тонкий голос Урмы, глуховатый и гулкий басок Пестри.

Осторожно подошли к собакам. Зверь сидел на высокой косматой пихте. Должно быть, такие деревья созданы в наказание охотникам: на них невозможно ничего разглядеть.

Дед взвел курок фузеи, обошел пихту. Я вытягивал шею, глядел во все глаза — ничего не видел! Дед вскинул ружье, прицелился. У меня сжалось сердце: он убьет!

Как завидовал я зорким глазам деда! С каким волнением следил за ним! Курок фузеи шлепнул: сейчас грянет гром — и зверь упадет на снег, как падали сотни других зверей и птиц на прежних охотах.

Выстрела же нет и нет. У деда и раньше случались затяжки, такая уж нескладная фузея. Но сейчас тишина была необычно долгая.