Цирк Умберто - Эдуард Басс

Прибежав во время конного номера за кулисы и найдя там Еленку, он сказал ей:

— Когда будешь снова прыгать на лошадь и у тебя не будет получаться — не горюй. Я теперь акробат и покажу тебе, как надо ставить ногу.

Прощальное представление получилось не хуже обычных. Никому из зрителей и в голову не приходило, что за кулисами в это время началось «великое переселение», что после каждого второго или третьего номера уезжает освободившаяся часть персонала и животных. Лишь обитатели конюшен оставались пока на месте, дабы высокопоставленные посетители могли осмотреть их в антракте. Директор Бервиц прохаживался в персидском мундире, напоминая конюхам, кто за кем выезжает после антракта. Неожиданно взгляд его упал на загон, где стояли четыре шотландских пони.

— Кто поведет пони? — спросил он Ганса.

— Вашку, — ответил тот, — он поедет на Мери, а остальные три пойдут за ним. Я поеду рядом с Вашку и тоже буду присматривать.

«Вашку, Вашку, — напрягал память директор, — кто такой Вашку?» Нет, этого имени он не слыхал. Но спрашивать Ганса ему не хотелось: еще подумают, что директор Бервиц не знает своих людей. Через несколько минут с манежа привезли клетку со львами; откланявшись аплодировавшей публике, возвратился капитан Гамбье. Пока готовили следующий номер, на манеж вышли клоуны.

— Кажется, львята чувствуют себя недурно, — обратился Гамбье к директору. — Мадам говорила, что они уже реагируют на свет и хорошо пьют.

— Агнесса уделяет им много внимания, — ответил Бервиц, — сегодня она почти не спала: взяла львят к себе в постель, а те всю ночь ворочались. Если их удастся выходить, это будут первые наши львята. До сих пор нам не везло.

— Будем надеяться, директор, будем надеяться. Когда они немного окрепнут, можно в антракте выносить их в публику и показывать за плату. Люди с удовольствием погладят львят, и в тарелке наберется довольно, чтобы их прокормить. Лучше всего, я думаю, с этим справится Вашку — он сметлив, не трус и бывает при каждом кормлении.

— Вашку? Ну что ж, Вашку подойдет, отличная мысль. Благодарю вас, капитан, — ответил директор, а про себя подумал: «Значит, Вашку не конюх?!»

Сразу же после выступления Бервиц поспешил домой, в прекрасный большой фургон под номером один, чтобы переодеться. Еленка и тетушка Эльза раскладывали вещи. Вдруг Еленка подняла голову.

— В следующий раз, папочка, если у меня опять не выйдет прыжок, ты не сердись на меня. Вашку обещал меня научить.

— Кто? Вашку?

— Да.

— О, Вашку так старается, — подхватила госпожа Гаммершмидт, — я сразу сказала, что это прекрасное пополнение.

Отворилась дверь, Агнесса возвращалась с манежа.

— Чтобы не забыть, — обратился к жене Бервиц, едва она вошла, — Гамбье подал неплохую идею — показывать публике львят, когда те прозреют.

— Он мне говорил. Их будет носить Вашку.

Петер Бервиц побагровел и чуть не стукнул кулаком по столу. Весь цирк, вся его семья помешались на каком-то Вашку, а он, хозяин, понятия о нем не имеет. Но и на этот раз он промолчал, натянул на ходу сюртук, стремительно вышел из фургона и зашагал к «двойке», где размещалась походная канцелярия цирка — вотчина кузена Стеенговера.

— Франц, — рявкнул Бервиц, обращаясь к бухгалтеру, — кто такой Вашку?

Стеенговер снял очки и растерянно посмотрел на него.

— Тебе что, Петер?

— Скажи мне, бога ради, кого из наших людей зовут Вашку и чем он занимается?!

— Вашку? Первый раз слышу.

Стеенговер на всякий случай вытащил список служащих и открыл его на букву «В».

— Нет… Никакого Вашку у нас нет.

— Превосходно! — вытаращил глаза Петер Бервиц. — Такого со мной еще не случалось. Коневод, укротитель, прыгун и бог весть что еще, а я его в глаза не видел!

Стеенговер беспомощно смотрел ни директора. Бервиц круто повернулся и, не сказав больше ни слова, вышел. Из пристройки за зверинцем показался слон Бинго; вожак Ар-Шегир в белом тюрбане сидел у него на голове.

— Ар-Шегир! Ты не видел Вашку? — крикнул директор, когда слон, двигавшийся неторопливо, вразвалку, поравнялся с ним.

— Вашку? Yes![61] — кивнул индус, улыбнувшись. — Вашку там!

И показал рукой на здание цирка. Бервиц ринулся туда. Представление уже закончилось, опустевший амфитеатр тонул в полумраке. Наверху, над желтым пятном манежа, сияло солнце, и в его косых лучах роилась пыль.

— Вашку! — рявкнул директор.

То был единственный способ разыскать наконец этого человека-невидимку.

— Вашку! — гулко откликнулась пустота. Бервиц прошел на середину манежа.

— Вашку!

Занавес у входа колыхнулся, и на манеж выбежал мальчуган в шапочке набекрень. Заметив директора, он остановился в трех шагах от него и отдал честь.

— Так это ты Вашку?

Петер Бервиц, Эмир белых коней и полковник персидской кавалерии, турецкий паша и инспектор конюшен падишаха, директор и владелец цирка Умберто, хозяин конюшен и зверинца, стоял посреди арены с миниатюрами экзотических орденов на отутюженном сюртуке и смотрел на маленького человечка с пытливыми, смышлеными глазами.

— Ты и есть Вашку?

— Да, господин директор.

Бервиц вспомнил, что в последние дни этот мальчуган попадался ему на глаза то в конюшне, то в коридоре.

— А что ты здесь делаешь?

— Все, что нужно.

— Скажите! А все-таки — кто ты?

— Пока никто. Но я стану…

— Гм, кем же ты станешь?

— Кем только можно. Буду ездить на лошади, и прыгать, и дрессировать тигров, и выступать с липицианами, и вообще…

— Вот как. А слон? Со слоном ты не хочешь работать?

— У-у, Бинго меня любит. Если господин Ар-Шегир не сможет выступать, я возьму Бинго и буду с ним обедать.

— Скажите, пожалуйста! — воскликнул всемогущий Петер Бервиц, развеселившись. — А директором ты случайно не собираешься стать?

— Стану.

— Директором такого цирка, как наш?

— Еще побольше. Когда я буду директором, я заведу восемь слонов, и огромную клетку со львами и тиграми, и много, много лошадей…

— Так нам надо опасаться тебя? — уже громко смеялся Бервиц.

Вашек ухмыльнулся; он чувствовал, что может себе кое-что позволить.

— Не надо, вас-то я всех ангажирую. И вас, и госпожу директоршу, и госпожу Гаммершмидт, и Еленку, и капитана Гамбье, и Ганса, и вот господина Сельницкого тоже.

Великан капельмейстер незадолго до этого вынырнул из полумрака и впервые с интересом следил за происходящим на манеже.

— Так мы у тебя на хорошем счету, Вашку? — пошутил директор.

— Угу! — кивнул мальчик, широко растянул губы в улыбке и посмотрел на директора тем лукавым взглядом, который завоевал ему уже стольких друзей.

— Вашку! — донеслось в этот момент из конюшни.

— Господин Ганс меня зовет…

— Ну, раз зовет господин Ганс, придется тебя отпустить. Беги!

Вашек отдал честь и помчался. Бервиц, все еще улыбаясь, повернулся к Сельницкому.

— Слыхали? В мальчугане что-то есть!

— Я тоже обратил на него внимание, господин директор.

— А чей он, вы не знаете?

— Керголец нанял нового рабочего, фамилия его Карас. Нотам не обучен, но играет так, что узнаешь среди полусотни оркестрантов. Труба у него звучит мягко, ласкает, словно женщина. Да что говорить — чешский музыкант! Так вот, Вашку — его сынишка.

— Ах, вон оно как, — кивнул Бервиц, — наконец я хоть что-то о нем узнал.

— Я видел его на Мери, мальчишка без ума от пони. И вот что я вам скажу, господин директор: этот паренек на Мери и ваша Еленка на Мисс составили бы отличное антре для Бинго, не то что эти надутые карлики. Дети верхом на пони и слон — вот это контраст! Я сыграл бы им интермеццо «Гулливер среди лилипутов» — фагот и пикколо соло; знаете, директор, это стоит бутылочки рейнского.

— Вы ее получите, Сельницкий. Вы у нас единственный человек с выдумкой. Кем бы вы уже были, если бы цирк интересовал вас чуточку больше, чем бесконечные возлияния. Я этих лилипутов терпеть не могу. Это номер для ярмарки, для балагана, но никак не для солидного цирка, Задумано было неплохо, но так — куда лучше. Сервус, Сельницкий, нужно поговорить с Гансом — пусть поскорее подготовит мальчика. Ганс!

— Ганс уже уехал, патрон, — доложил Керголец, когда Бервиц быстрым шагом прошел за кулисы. — Что-нибудь передать?

— Нет, нет, ничего, — ответил Бервиц, — я сам с ним переговорю.

Он достал из кармана карандаш, вытянул левую манжету и пометил на ней: «Елена — Вашку — Бинго; Сельницкий, иоганнисберг».

Из конюшни выходили последние лошади, покрытые теплыми попонами. Зверинец уже зиял пустотой, лишь старый Гарвей бегал взад и вперед, вороша палкой разный хлам, — не осталось ли чего ценного. Пустырь за цирком оголился — три четверти вагончиков исчезло. Теперь тут стояло десятка три лошадей, они мотали головами и нетерпеливо били копытами. Конюхи разбили их на четверки, вскочили в седла, и великолепная кавалькада тонконогих, темпераментных животных легкой рысцой двинулась в путь. Затем тронулся с места один из оставшихся фургонов и, влекомый парой лошадей, медленно поплыл вслед за кавалькадой. Лошади были впряжены и в остальные фургоны, рядом толпились кучера. Им предстояло везти сердце цирка Умберто: «единицу» — вагончик директора, «двойку» — канцелярия, «тройку» — касса и швальня, «четверку» — Гарвей с дочерью и наиболее ценный реквизит, «пятерку» — дирижер Сельницкий, клоун Гамильтон и ноты. Тут же находилась «восьмерка» Кергольца, но в ней пока никого не было. Карас стоял рядом с кучером, собираясь сесть с ним на козлы, и держал коня для Кергольца, который вместе с Гарвеем в последний раз осматривал помещение. Остальные члены их бригады уже отбыли — кто верхом, кто на повозках с животными; Вашек поехал на малютке Мери рядом с Гансом.