Гроза зреет в тишине - Александр Шашков

Дановский медленно поднял голову, тяжело вздохнул и... словно метеор, мелькнув перед глазами Шаповалова, в одно мгновенье исчез под откосом железнодорожного полотна.

— Бей пулеметчиков! — крикнул Шаповалов, бросаясь следом за власовцем. Но, пробежав несколько метров, остановился и опустил пистолет. Дановский был далеко, и стрелять по нему не имело уже смысла. Только поднимешь тревогу.

— Ну что ж, гад, погуляй еще немного по земле! — погрозив кулаком вдогонку, проговорил Шаповалов и, догнав дрезину, сел.

На окровавленной платформе, уткнувшись лицом в мешки с песком, лежали мертвые пулеметчики. Майор фон Мюллер сидел на прежнем месте и неотрывно смотрел на них. Лицо у него было землисто-серым.

— Бондаренко! Самый полный вперед! — приказал Шаповалов, садясь рядом с Мюллером.

Майор вздрогнул, виновато улыбнулся, и на лице его отразилась глубокая душевная боль.

Подскакивая на стыках рельс, дрезина стрелой летела вперед. Мелькали столбы, черным потоком плыл вдоль железнодорожного полотна густой лес. Подавшись всем телом вперед, Шаповалов глядел прямо перед собой. Оттуда, из-за пригорка, медленно поднимались и росли железные фермы моста. Но где же он, тот наклонившийся столб? Неужели... Да вот он!

— Тормози! — крикнул Шаповалов и, вскочив на ноги, замахал над головой фуражкой. И, словно из-под земли, около самого полотна появился Кремнев. Бондаренко рванулся капитану навстречу, выхватил из его рук тяжелый мешок и, как мячик, бросил его на платформу дрезины. Рядом с первым, лег второй мешок.

— Где мины? — спросил Шаповалов, вытирая рукавом лоб. — Давайте две! Верней будет. Взрыв — через две минуты. Взять с платформы пулемет. Прочь с дрезины! Бондаренко — вперед!

И снова — бешеный лязг колес. И снова за мелькали столбы, один, второй и — этот, наклонившийся.

— Прыгай!

Бондаренко неуклюже летит под откос, на сыпучий песок. Рядом ложится Шаповалов. Он бледен, но глаза его горят. Он смотрит то на дрезину, стрелой летящую к мосту, то на часы и что-то шепчет пересохшими губами, повторяет какие-то цифры.

И вдруг он закрыл глаза. Ему показалось, что с неба, прямо на стальные фермы моста, рухнуло солнце и, разбившись вдребезги, огненными осколками разлетелось на многие километры вокруг...

А откуда-то уже слышится зычный голос Кремнева:

— Отходи!

...Глубоко в лесу разведчики останавливаются, окружают Шаповалова, а он растерянно, в отчаянии бормочет:

— Братцы! Какого же я сегодня гада упустил! Какого гада!..

Глава четвертая. ПРИГОВОР МАТЕРИНСКОГО СЕРДЦА

I

После того как был взорван Вятичский мост и перерезана важнейшая железнодорожная магистраль, нагрузка на автостраду, пролегавшую через Лозовое, увеличилась в несколько раз. День и ночь шли колонны автомашин с боеприпасами и живой силой, своим ходом двигались танки и артиллерийские установки, ползли тягачи с тяжелыми орудиями и минометами.

И днем и ночью взрывались на автостраде поставленные партизанами мины, время от времени появлялись в небе советские бомбардировщики, но остановить этот поток не удавалось ни минам, ни авиабомбам. Сбросив под откос разбитые и сожженные машины, фашисты спешно чинили дорогу, и колонны катились дальше, на восток, к линии фронта.

Микола Скакун, несмотря на предостережения капитана Кремнева, решил снова заняться Лозовским мостом.

Откровенно говоря, это решение было вызвано не только желанием лишить немцев одной из самых важных коммуникаций.

Еще летом, на совещании командиров отрядов и групп бригады, Скакун заявил, что пустит на ветер Лозовский мост до октябрьских праздников. Годовщина Октября давно прошла, приближался новый, 1943 год, а мост все еще стоял и верно служил фашистам.

Но и это не все. Была еще одна, тайная, причина, которая заставляла Скакуна спешить.

За последние дни очень широко разнеслась слава о спецгруппе разведчиков-диверсантов, прилетевших из-за фронта. Про их диверсию под Вятичами писали в подпольных партизанских газетах, их воинскую хитрость ставили в пример, и это пробудило в сердце юного партизанского разведчика ревность, даже зависть. Он никому в этом не признавался, но решил доказать, что и они, диверсанты-партизаны, способны вершить дела не менее значительные, чем «регулярники», окончившие специальные школы и отлично обеспеченные всем необходимым.

Скакун понимал, что на этот раз командование бригады не даст ему людей, чтобы штурмовать мост «в лоб». Во время последнего налета, который, казалось, был и неожиданным и хорошо подготовленным, отряд потерял только убитыми шесть человек. И потому Микола решил действовать по-иному, осторожно, в расчете только на свою группу.

Новая тактика, которая так не вязалась с его горячей, непоседливой натурой, родилась случайно и заранее не планировалась.

После последнего штурма Лозовского моста в отряде Скакуна появились новые люди. Они заняли места тех, кто временно или навсегда выбыл из строя. То были жители окрестных деревень, преимущественно комсомольцы, и среди них — Таня Филипович.

Таня жила в Лозовом. В том самом Лозовом, где находится проклятый мост, о который он, Микола Скакун, уже дважды разбивал себе лоб! Кто же лучше Тани знает там все тропки, ведущие и к деревне, и к реке, и к мосту?

Короче говоря, маленькая, непривлекательная с виду Таня, которой не было еще и семнадцати лет, очень заинтересовала Скакуна. Он сам учил ее стрелять из автомата и винтовки, ставить и снимать мины, набивать патронами автоматные диски, учил ползать по-пластунски, резать колючую проволоку и бросать гранаты.

Ученица была сметливая. Уже через неделю, когда Скакун решил провести первый экзамен и взял девушку с собой на задание, она так удачно заминировала шоссе, что в ту же ночь на ее минах подорвались две немецкие автомашины с боеприпасами.

Убедившись, что его учеба дала хорошие плоды и что теперь Таня может идти и на более сложные задания, Скакун осторожно заговорил с ней про Лозовое, про Лозовский мост и наконец спросил, не смогла ли бы она незаметно подкрасться к самому мосту?

— Ой, что вы! — испуганно замахала девушка руками. — Там в колючей проволоке электроток пропущен! Наши мальчишки, Ленька Василевич и Витька Голубок, хотели бросить в немецкий дот гранату. Подкрались ночью к ограде, и Ленька полез под проволоку. Полез и — превратился в головешку.

Таня зябко передернула худыми плечиками.

Скакун озабоченно почесал затылок. Сообщение Тани удручило его. Он давно решил подкрасться к мосту именно через проволоку, предварительно сделав в ней проход. А значит, или он сам, или кто-то другой обязательно погиб бы. Ни ему, ни любому другому партизану и в голову не пришло бы, что проволочное заграждение вокруг Лозовского моста — под током высокого напряжения.

И все же именно то, что подступиться к мосту неимоверно трудно, еще больше возбуждало азарт диверсанта.

— Слушай, Таня, — спросил он. — А можно ли подойти к вашему мосту так, чтобы его без бинокля хорошо рассмотреть?

— Конечно! — отозвалась Таня. — Лучше всего идти по тому берегу реки, где стоит наша деревня. По лугу. Там есть глубокое, почти сухое старое русло. Мы по нему всегда в лес убегали, когда в деревне немцы появлялись.

— Вот и хорошо! — оживился Скакун. — Это русло ты сегодня ночью мне и покажешь!..

II

Проводив Таню в лес, к партизанам, Алена Филипович вдруг занемогла. Она уже давно чувствовала себя нездоровой, какая-то непонятная болезнь сушила ее еще не старое тело, но все же, пока была в хате дочь и в сердце жил ежеминутный страх за нее, она еще ходила и даже что-то делала. А теперь, когда Таня ушла в партизанский лагерь, когда фашисты уже не могли дотянуться до нее своими окровавленными руками, слегла. Неожиданно ею овладела апатия. Женщина стала ко всему безразличной. Ей не хотелось есть, не хотелось встречаться с людьми. Полицаи и немцы каждый день хозяйничали в хате, забирали вещи, последние запасы хлеба — она даже не замечала их. «Зачем теперь жить? — равнодушно думала она, лежа в холодной, нетопленной хате. — Чего ждать? Скорей бы конец всему...»

Особенно часто охватывали женщину раздумья ночью, когда деревня замирала и когда исчезало, пряталось по углам все живое. В такие минуты Алену одолевала тревога, и женщина начинала думать о Сымоне, о Тане, а чаще всего — о сыне, о Пашке...

Воспоминания о сыне вызывали у матери особенно острую боль, и все же о Пашке она думала чаще, чем о муже и дочери. И не потому, что сын больше, чем кто-либо из семьи, занимал место в ее сердце. Наоборот, Павел был у них неудачник, и горя принес матери куда больше, чем радости…

...В 1938 году угодил Павлик за решетку. На пять лет. По глупости попал. Пырнул ножом своего соперника, разудалого гармониста Саньку. Спустя две недели после драки Санька снова напевал под гармошку русоволосой Галочке о моряке, которому от роду двадцать лет, а двадцатилетний Павел ехал в зарешеченном вагоне куда-то далеко-далеко от родной деревни. И как в воду канул: ни письма, ни весточки. В 1941-м пришли в Лозовое фашисты, и с их приходом исчезли последние надежды на возвращение сына.