Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1824-1836 - Петр Вяземский

Выпишу еще, что успею, из статьи о Вальтер Скотте. После тоста первого, в честь короля и второго, герцогу Кларенскому, the chairman Walter Scott предложил тост оплакиваемому всеми Иоркскому герцогу, «which he wished to be drank iu solemn silence»; он уделял досуг свой театру; в память его выпито в торжественном молчании. Потом уже Walter Scott предложил: «That gentleman would fill a bumper as full as it would hold», и тут говорил ос о театре во все времена. Pendant к сей речи можно разве найти в прологе Шиллера, напечатанном перед «Валленштейном», об искусстве мимики и в предисловии Тальмы к Левеню. Лорд Meadowbank, в исчислении заслуг «Walter Scott'а, сказал: «It lias been left for him by his writings to give his country an imperishable name. He had done more for his country by illuminating his aimais, by illustrating the deeds of its warriors and statesmen, than any man that ever existed or was produced, within its territory. He lias opened up the peculiar beauties of this country to the eyes of foreigners. He has exhibited the deeds of those patriots and statesmen, to whom we owe» etc.

Не знаю, разберешь ли все, что я в заключении письма выписал о Вальтер Скотте в пополнение статьи; но все это русские могут, должны сказать о Карамзине, и я сказал.

На обороте: А monsieur, monsieur le prince Pierre Wiazemsky, à Moscou (Russie). Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В Москве, в Чернышевом переулке, в собственном доме.

707.

Тургенев князю Вяземскому.

[Конец марта] 1827 г. Дрезден.

«Наконец и ты прав, Вяземский, и негодование твое справедливо. Вот уже скоро год, как не стало Карамзина, и никто не напомнил русским, чем он был для них. Журналисты наши, исчислив кратко, впрочем не безошибочно, труды его и лета жизни, возвестив России, что наставника, дееписателя, мудреца её не стало, исполнили долг современных неврологов, но не умели или не хотели воспользоваться правом своим возбуждать народное внимание, народное чувство к важным событиям в государстве. Конечно, в числе особенностей нашей словесности можно поставить и судьбу её преобразователя, единственного полного представителя не нашего, как ты полагаешь, но европейского просвещения в России, соединенного в нем с познанием всего отечественного, с познанием, коему можно уподобить только одну любовь его к отечеству. И сей великий сын России, любивший судьбу её и в первом мерцании нашей славы воинской при Игоре и Святославе, и в годину искушения при Ольговичах и татарах, и в эпоху внутренних преобразований при Годунове и Петре, и в лучезарный век Екатерины и Александра, и, наконец, умиравший с любовию в сердце и с верою в будущее постепенное возрождение империи, Карамзин не имеет еще ценителя ни главного труда его, ни других, бессмертных его заслуг, оказанных России и языку её. По сию пору один государь, представитель народной благодарности, указал Карамзину место его в храме славы и бессмертия. Между тем как во Франции часть населения Парижа подвиглась на погребение генерала-оратора; в Англии, в журналах оппозиции и министерских, ежедневно извещают публику (письмо сие писано во время болезни Каннинга) об успехах выздоровления министра, у нас кто толпился за гробом Карамзина по пустынным улицам Петербурга? Кто по сию пору прервал гробовое о нем молчание? Кто из нас положил цветок на уединенную могилу его? Мы, жившие его жизнью, страдавшие его страданиями, мы, одолженные ему лучшими благами души и сердца, что мы сделали? Опустили его в могилу, бросили горсть земли на землю его и смолили, как умершие. Ты обвинял меня в бездействии в самое то время, когда я сбирался послать в немецкия ученые ведомости написанное мною возражение на одну рецензию, в «Лейпцигской ученой газете» напечатанную, в которой Карамзина хвалили за его «Историю» и хулили за чужия ошибки. Жалею о Карамзине и о друзьях славы его, что не им, а мне досталось защищать его. Уступил бы им охотно и суму крохобора и остался бы при единственном сокровище, которого у меня, как у Карамзина славы, никто не отнимет: остался бы при моей любви к его памяти, при моей к нему благодарности, при воспоминании о последней, тихой минуте его жизни…»

5-го мая. Лейпциг.

По сии точки ты можешь напечатать письмо мое, которое написано давно, в Дрездене, в минуты, в которые я в силах был опомниться в моем положении. Самую рецензию или ответ на рецензию и пришлю тебе с Скуратовым, а если не успею, то из Парижа. Теперь не в силах и не имею минуты свободной. И душа, и сердце страдают при виде Сережи и при мысли о другом. Но пришлю непременно, и тогда напечатай все с письмом моим к тебе. Часть моего возражения переводится теперь на немецкий и, вероятно, здесь напечатается. И письмо, и рецензия были пространны, но Жуковский в письме вымарал все выпалки на лужницких выходцов и все Карамзина недостойное. Да святится память его и в каждом движении пагаего сердца, и в каждой строке о нем! Чем иным можем доказать нашу любовь к нему, как не жизнью, его достойною, как не чувствами, подобными тем, кои сам питал он и к друзьям, и к недругам, ненавидя порок, но любя и прощая всех.

Жуковский, прочитав эти строки, велел тебе сказать, что он написал бы к тебе то же и просит принять это мнение от нас обоих. Это товарищество легко поможет забыть злобные насмешки и критику, которые отбросил я, по желанию товарища в любви к Карамзину и в дружбе к тебе, в счастии и в несчастии моей жизни, товарища в нежных попечениях о брате, который теперь сидит подле меня, но без участия в излияниях сердца, ибо всякое движение души ему опасно. Мы все почти должны скрывать от него, даже и то, что могло бы его живо обрадовать. Прости! Я не могу ни о чем ином ни думать, ни писать. Обними жену и детей и кланяйся всем, кто нас вспомнит.

Сказывают или, лучше сказать, писали в Дрезден, что ты много пустого, незначущего напечатал из писем моих и поставил: Э. А. Из Петербурга писали, что это значит «Эолова Арфа». Печатай только то, что достойно печати, а не всякий вздор.

Если бы Уваров, вопреки моему совету, не употребил во зло некогда эпиграфа к его брошюре о Моро: Intaminatis fulget, honoribus, то хорошо бы его поставить к жизни Карамзина. О Моро именно нельзя и неловко сказать intaminatis, ибо он запятнал себя своею кровию, французским ядром пролитою, а Карамзин жил чистою, единственною в России жизнию и умер, как жил.

7-го мая. Лейпциг.

Выписываю для тебя совет, который мне писали из Лейпцига, когда я сообщил твое требование от меня записок о Карамзине. Может употребить его в пользу, ибо я, в заботах дорожных и в хлопотах о братьях, не могу им теперь воспользоваться, хотя бы и хотел. Знаю книгу Босвеля о Джонсоне и точно думаю, что в сем роде и о Карамзине нам написать можно.

«Знаете ли вы книгу Босвеля (Bosswell) o Джонсоне? Это весьма известная книга, и, конечно, самая лучшая из всех биографий, Босвель был несколько лет приятелем Джонсона; записывал все, что он говорил о различных предметах, так что книга представляет теперь, кроме множества. весьма умных, замечательных рассуждений, разговоров, кроме полного изображения характера Джонсона, также и характер времени, в которое они жили. Эту книгу желал бы я дать теперь в руки всем приятелям Карамзина. Едва ли кто-либо вел постоянный журнал разговоров Карамзина, но многое может быть сохранено: один вспомнит одно, другой другое. Память Блудова будет тут очень полезна. Я не вижу иного средства передать потомству что-либо о Карамзине, достойное Карамзина. Биографии порядочной никто у нас написать не в состоянии; да и что лучше такой Босвелевской, живой биографии? Не знаю, почему Вяземский называет Карамзина представителем нашего времени в России?..» Пользуйся советом, но не печатай его.

Вчера получено здесь известие о кончине короля Саксонского. Здесь начинается ярмарка. Все в движении, и я ни на одном лице и ни на одном кафтане не заметил траура. Все гуляет и толкует о торговле по прежнему. Читают холодный манифест нового короля Антона и отходят, не почтив ни вздохом, ни словом память усопшего, 58 лет управлявшего мудро Саксонией и в бурное время Семилетней войны ее сохранившего, и утраты 1814 года перенесшего с христианскою твердостию. Старший из королей, и пример царственной мудрости! Не смотря на строгий католицизм свой, он духом и делом наблюдал терпимость, и его Schwanusgesang было постановление о правах взаимных католического и протестантского исповеданий, изданное в прошедшем месяце, как бы в предчувствие близкой смерти и опасаясь, может быть, что фанатизм брата его Антона и духовника его не позволит обеспечить протестантов государственным актом в правах их, коих равенство с правами католиков утверждено окончательно Венским конгрессом. Прежде протестанты имели гораздо более прав, и католическая придворная церковь, не смотря на исповедание королем католической религии, не имела колоколов до 1807 или 1808 года. Я читал акт, в прошедшем месяце изданный, и нашел в нем постановление, единственное в своем роде в европейских законодательствах. вероятно, и другие государства последуют оному. Честь и королю, и венец бессмертия в том мире, и честь министру его, графу Эйнзиделю и моему безногому приятелю, редактору Титману. Мне грустно видеть равнодушие здешних немцев к смерти короля их. Директор театра поскакал вчера в Дрезден хлопотать о позволении продолжать спектакль, ибо с каждым вечером, по случаю ярмарки, ему от закрытия театра 800 талеров убытка. Горные или заводские музыканты и другие ходячие кудесники и разносчики народных увеселений приуныли и без куска хлеба. Музыка везде и за столом в трактирах, и у африканских пришельцов: львов, тигров, обезьян и прочих смолкла. Один Fido-savant, собака, продолжает играть в карты и читать по складам немецким и итальянским, но народ гуляет по валу, и купцы торгуют по прежнему.