Сияние - Маргарет Мадзантини

– Кончится тем, что я стану алкоголичкой!

Когда мы оставались одни, я был даже не прочь предложить ей руку и потанцевать, неуклюже спотыкаясь о ковер, о корзину для зонтиков… Я выглядел нелепо, как любой сорокалетний мужчина в подобной ситуации, и мы оба смеялись от души. Как говорил Алекс, мой друг-антрополог, человеческое счастье – это как прыжок с тарзанки. В зрелые годы ты наслаждаешься свободным падением, пока не окажешься внизу. Нижняя точка как раз приходится на сорок лет. Теперь, чтобы воспарить, придется подождать, когда наступит старость. Я – вечерняя звезда.

Горы подгнивших цветов, записок и игрушечных мишек выросли у черных королевских ворот. По городу прошел длинный похоронный кортеж, и англичане впервые обозлились на правящую старую королеву и ее сына, мистера «я хочу быть тампоном»[9]. Сказка о грустной принцессе закончилась в парижском тоннеле. К счастью, в это время мы отдыхали в Плимуте у Гаррета и Бесс. У них было четверо детей, и они жили в очаровательном, чуть обшарпанном коттедже, из окон которого виднелась бухта и лес мачт. Как красивы яхты со спущенными парусами в свете внезапно подкравшегося заката! Чудно было смотреть ранним утром, как, поймав нужный ветер, они выходили в море. Ветер приглаживал волны, и темные пятна на синем фоне моря складывались в прекрасные геометрические фигуры. Я как раз заканчивал труд о значении математических расчетов для фресок Мазаччо. На самом деле мы с Гарретом писали его в четыре руки. Ицуми и Бесс подолгу бродили по пляжу. Босые, они шли в свитерах, потому что здесь всегда было прохладно. У Ицуми болела спина и шея – она слишком долго сидела за столом. Она жаловалась, что я не хочу везти ее на Сицилию, а ей не помешало бы прогреть косточки. Об Италии я давно ничего не слышал. Знал лишь, что умер Версаче, точнее, что его застрелили в Майами: я следил за ходом дела и поисками убийцы. Раньше я примерно раз в неделю покупал газету и садился читать итальянские новости о политике и самоубийствах промышленников. Но это было давным-давно. Когда я думал об Италии, я представлял гниющий ноготь утопленника, несомого волнами.

Наступил сентябрь, а с ним возобновились и мои лекции. И снова я, боясь опоздать, скорым шагом спешил к вокзалу Виктория. Вокруг меня толпились люди, над головою нависало стеклянное небо на железных балках. Мир утреннего города внезапно пришел в движение, завертелся и стал безмерно похож на картины Рене Магритта: всюду виднелись точно нарисованные черным карандашом фигуры в пальто, удлиненные головы, у каждого прохожего – зонтик в руке, а в глубине вокзала – огромный изогнутый циферблат. Я миновал газетный киоск, продавщица которого укуталась, как капуста. Мне хотелось купить кофе и взять с собой в поезд горячий напиток, чтобы по привычке смаковать его в дороге медленными глотками, но времени на это не оставалось. Я обернулся к табло, и мой взгляд заскользил вдаль, вслед за веселой шапкой идущего мимо подростка. Приятно смотреть в новые лица, узнавать новое поколение, подросших детей друзей. Когда я только приехал в Лондон, они были малышами, катались в коляске или ходили за ручку, а теперь им принадлежал весь мир! Они созрели. Мне никогда не нравилось общаться с ровесниками. Эти бывшие могикане сбрили налаченные панковские гребни и превратились в старых нудящих Бой Джорджей, закрылись в кабинетах, озлобились. Мне казалось, что новое поколение гораздо лучше, чем наше. Мы были слишком жестоки. Я шагал по раскаленным городским джунглям, а вокруг мелькали девушки в мини-юбках, рюкзаки, рыжие шевелюры, капюшоны, из которых на меня глядели новые лица невиданных прежде людей. Я думал о Ленни. Она была далеко, хотя ежедневно звонила. Точно колючий розовый куст, что никак не может расцвести, она постоянно корила себя, но с учебой справлялась отлично. «Поливай землю, и когда-нибудь соберешь плоды», – говорил я в трубку. Настала моя очередь подбадривать ее, поддерживать заряд разряжающейся батарейки. Дочь – единственная радость моей жизни, а я – высохшее заплесневелое суфле. Я смотрел на нее и пытался понять, чтó не дает ей покоя, чтó заставляет ее уступать, медлить, ведь она была как раз в том возрасте, когда пора уже начать жить на полную катушку и сорвать цветок души, который вот-вот начнет увядать.

И вот я снова на вокзале Виктория, опаздываю на поезд. Следующий только через три четверти часа. Опаздываю не то чтобы сильно, просто мне нравится приезжать в колледж немного раньше. Я вижу смешную шапку проходящего мимо подростка и машинально оборачиваюсь, слегка развернув корпус, а складка плаща играет с ветром и распахивается от моего движения. Я медлю и делаю несколько шагов вперед. Но ноги точно приклеиваются к земле. Я резко оборачиваюсь и не могу сдвинуться с места. Мой взгляд выхватывает из толпы фигуру, которая движется вперед справа от меня. Cияющее лицо, провал прикрытого рта, и вот уже ее поглощает толпа.

Я – старая задыхающаяся рыба, что плывет вверх по течению, борясь с волной, огибая спины и зонты. Я бегу вслед за ним. Бегу туда, где у входа в здание вокзала зияет просвет, где течет, разливается и стихает людской поток. Я выбегаю на улицу и продолжаю бег, притянутый миражом, который уже растворился и стек грязной водой. Я оглядываюсь на прохожего, догоняю другого, третьего, все оборачиваются на меня. Но его нигде нет. Я сгибаюсь пополам. Мечусь туда-сюда, чувствую сбившееся дыхание жизни, которая закачалась и вот-вот рухнет.

И вот я снова в поезде, отхлебываю понемногу свой некрепкий кофе из бумажного стаканчика. Вхожу в небольшую аудиторию, где меня уже ждут студенты. Вдыхаю пыл ожидания и надежд, которые они на меня возлагают, слушая мои четкие и обстоятельные лекции. Понять их нетрудно, я всегда стараюсь подобрать слова, которые были бы ясны для всех, говорю медленно, доступно, порою цветисто – так, чтобы увлечь всех и каждого, никого не оставив в стороне. Потому что я не хочу обмануть их надежд, потому что мои друзья гибнут понапрасну, потому что таков мой долг. Они, эти ребята, – люди будущего, которые однажды рассеются по свету. Кто-то из них когда-нибудь приедет навестить меня, посидеть со мной пару часов, утешить старика.

И вот уже вечер, и снова я в поезде, возвращаюсь домой. Теперь, когда я совершенно измотан, пришло время все обдумать. Обдумать, прислонившись лбом к темному стеклу. Весь день я отгонял от себя запретные мысли, а теперь под тряску вагона они вновь закипели внутри. Словно невидимые чернила, на запотевшем от дыхания стекле проявляются отпечатки ладоней и тел, которые к нему прикасались, оставив мимолетный след своего существования, и в моей памяти возникает образ мужчины. Того, кого, как мне показалось, я видел в толпе сегодня утром. Крошечное дружелюбное пятнышко, которое вдруг возникло из потока людей и выкрикнуло мое имя.

Как всегда, я открываю бутылку, но обычного оживления нет и следа. Я знаю, что это пустая уловка. Сегодня вино не развеет моей грусти. Первый глоток омерзителен, дальше немного лучше.

Возвращается Ицуми, она разговаривает со мной, переходя из одной комнаты в другую, и на ходу сушит волосы. У нее болят руки, она стряхивает их с некоторых пор уже привычным жестом – так встряхивается намокшая птица.

Я сижу у лампы, очки сдвинуты на нос. Рядом почти пустая бутылка, на дне сверкает последняя капля красного. Я уткнулся в свои бумаги, пробегаю их глазами, отбрасываю.

– Someone called today[10].

Не оборачиваясь, я провожу рукой по лицу, зеваю.

В среднем мне звонят по два-три раза в день – молодые журналисты, представители издательств, пытающиеся навязать очередные учебники. Сам того не желая, я создал себе репутацию безотказного человека. А потом Ицуми нажимает кнопку автоответчика и стирает все сообщения.

– A friend. An Italian voice[11].

Я смотрю на умиротворяющую красную полоску на дне бутылки. Поджимаю губы. Глубоко вдыхаю. Нажимаю кнопку автоответчика, но лента пуста. Ицуми уже постаралась. Я встаю, покачиваясь на одной ноге. Я готов убить жену. Задушить ее за бессмысленную привычку опустошать мои ящики, выхватывать у меня из-под носа вещи, которые я вполне мог бы еще поносить, и тащить их в химчистку – лишь бы в доме был идеальный порядок. Я готов задушить ее за привычку стирать сообщения на автоответчике.

– What did he say?[12]

Ицуми надевает очки, ищет в блокноте для рецептов нужную запись. Она записала номер и рядом какое-то слово… Косансини…

– Костантино?

На ее лице написано равнодушие и неуверенность.

– I’m not sure.

– The number… is the number right at least?![13]

Я кричу на жену. Должно быть, у меня изменилось лицо. Я – волк, воющий на полную луну.

Я выхожу в сад, чтобы позвонить. Закуриваю. Луны не видно, облака подставляют небу серые бока. В пятнадцать лет назойливый звук раздирал мне сердце и душу. И вот он вернулся, я прикладываю трубку к уху и вновь слышу его голос.