узнавать голоса родителей. Да, странно, не понимаю, кто говорит. Только потом, прислушавшись, вспоминаю. Отец такой молодой, такой беззащитно-радостный. И она тоже. Нет, мне не нравится ее голос. И все-таки есть что-то завораживающее, что-то родное в интонациях. Но также и то, что потом начнет вызывать ненависть. Все двоится, не хочет складываться в ясную картину. А я – тот я – визжу, плачу, смеюсь, рычу, кашляю. Как немой, который прилагает какие-то жуткие усилия, чтобы заговорить. Двадцать минут детских криков. Мне меньше года. Мне нужно что-то сказать ей. Что? Она тоже не знает. На другой стороне я уже постарше. Отец заставляет меня учить стихи (точно, вспоминаю, как мы их читали), я не очень хочу повторять рифмы, спрашиваю: где здесь мама? Как будто ее можно найти там, в детской книжке. Отец куда-то выходит, а я стою перед магнитофоном и кричу вертящейся кассете: мама, я тебя люблю. Стою в самом центре пустоты. Но потом произойдет еще кое-что: она умрет. Позвонит дед и скажет: твоя мама умерла сегодня ночью. По какому-то нелепому стечению обстоятельств все это свалится на них. Сначала я в течение нескольких дней не смогу им дозвониться, за день до ее смерти буду безуспешно пытаться, но телефоны почему-то не будут работать, потом никто не сможет объяснить почему. Дед позвонит с чужого номера только на следующий день днем. Она приехала к ним и умерла. Из-за пробок я не успею до того, как ее заберут в морг. Почему-то окажусь сбережен от этого. Только выброшу потом черный мешок со снятыми с нее вещами. А через несколько дней – словно репетиция всех последующих похорон. Сколько их еще будет. Она не переживет бабушку, хотя в каком-то смысле проживет даже слишком долго. Священник положит иконку под ее распухшую руку. (Мой сын никогда ее не увидит, мне еще нужно будет что-то рассказать ему про нее.) Просто побуду рядом с бабушкой и дедом, когда маму будут сжигать, и потом тоже, и до, и после. Кажется, им от этого лучше. А через неделю поставлю в багажник урну с ее пеплом, чтобы отвезти на кладбище к прабабушке. Все лето они будут жечь на даче какие-то сухие ветки и листья, бессознательно продлевая поминальное пламя. Точно так же и мне придет в голову сжечь ее фотографии, ведь ее изображение слишком хорошо отпечаталось в моей памяти. (Я этого не сделаю.) Еще странная (конечно, тут же отброшенная) мысль: поместить ее жуткое, позднее фото на обложку этой книги, если я когда-нибудь решусь ее издать. Теперь бабушка и дед. Наблюдать, как рассыпается их мозг. Не столь уж медленно, даже слишком быстро. Безуспешно, но упорно пытаться затормозить этот распад. Я еще долго буду высыпать под яблони золу от сожженных ими веток, и мне покажется, что это пепел умерших или почти умерших. Всех моих родственников. Их пепел. Их голоса, называющие меня по имени, зовущие меня из прошлого. Та запись, на которой и маме, и, кажется, даже бабушке меньше лет, чем мне, сейчас слушающему их. От этого жутко. Я вспоминаю ее лежащей в гробу, когда слышу голос, читающий мне детскую книжку. И вдруг внезапное озарение: мама умерла на даче, на главной территории моего детства. Да, теперь этот дом – еще и место смерти моей матери. Жутко или закономерно. А теперь я пытаюсь печатать это здесь, на втором этаже. Здесь, где все мое детство печатал что-то дед. Здесь, где бабушка еще не один день будет искать свою дочь, забывая о том, что ее больше нет, что все попытки спасти ее закончились сокрушительным фиаско. Забывая, что совсем недавно она видела дочь молча лежащей в гробу, а потом она навсегда опустилась в металлическую нишу. Забывая и вспоминая. Раз за разом заново переживая ее исчезновение. Кто еще умрет в этом доме? Бабушка еще не раз задумчиво спросит: «А когда нас будут хоронить?» И еще не раз мне будут сниться скрывающиеся в деревьях мать, прадед, прабабушка. Очень скоро исчезнет и бабушка. Дед помашет мне рукой от дачных ворот, на этом же месте они еще недавно стояли вдвоем. А теперь бабушку словно стерли с фотографии. И его вот-вот сотрут. Их призраки уже никогда не покинут этих мест. Но я все равно буду приезжать сюда. Я никуда отсюда не денусь. Удивительно, но едва ли не единственное, что я почувствую, узнав о смерти матери, – это облегчение. Нет, и еще что-то. Еще предстоит много лет разбираться со всем этим. Я смотрю на фотографию двадцатилетней девушки, почти неузнаваемой, если сравнивать с изображениями после сорока лет. Что же с ней случилось? Да, я все еще до конца не понимаю, что́ именно хотел бы о ней сказать. И эти записи вряд ли помогут мне. Все, что останется, – это дальше и дальше вымалчивать их, без всякого чувства меры. Не пытаясь даже разобраться, какие именно записи имеются в виду – киноленты, аудиокассета или этот бесконечно короткий текст. Пусть листы продолжают рассыпаться по полу, вокруг стола, по всей комнате. Точно так разбрасывает свои тетради моя дочь, когда делает уроки. В ее чертах есть что-то от моей матери, и это меня пугает.
§ 15. Сумрак
Не перестает приближаться. Что ж, продолжим. Если, конечно, здесь уместно говорить о продолжении. Но взгляните, какой странный у него почерк. Пробелов между словами едва ли не больше, чем самих слов. Да и, кажется, белизна продолжает стирать строку за строкой. Букв все меньше и меньше. Неужели не замечаете? Вот-вот и его самого застят эти сияющие лакуны. Как притягательно. Как пугающе невыразимо. Голова все еще наклонена. Но никакой сонливости. Почему-то продолжает ждать, что сквозь белизну проступят слова. Обозначатся черными ожогами или еще как-то. Он не решается признаться себе, что боится именно этой минуты, что слова и есть главный источник его боязни. Он и не призна́ется. Да и в страхе ли дело? Пока только снежное спокойствие. Только ослепление. Может быть – глухой шум, стоны, мелкая пыль неба. Так все и будет тянуться – одно за другим. Что-то хорошее, что-то невыносимое – постепенно разница начнет стираться. Просто будет длиться что-то, и пусть. По очереди или все сразу. Немота в завязях тумана. Когда-нибудь буквы прорастут сквозь метель. Как черные лучи странного, навсегда потерянного, ненужного маяка. Откуда-то эта болезненная надежда. Зачем-то это ликующее отчаяние. Под выцветшими облаками. В окружении стен, исполосованных прозрачными царапинами. За изгородью, обвитой лишайником невидимых морщин. Их притворная моложавость вот-вот рассыплется, может
