Государство и светомузыка, или Идущие на убыль - Эдуард Дворкин

Прибыв к назначенному часу в Зимний, она была проведена в тронный зал. Самодержец, небритый, в истертом татарском халате, однако же увенчанный короной, со скипетром и державою, сидел на троне и играл носами войлочных цветастых туфель. Атрибуты высшей власти помогали плохо — император чувствовал себя неуверенно, он избегал смотреть в глаза посетительнице, ерзал на жестком сидении, закидывал ногу на ногу и тут же сбрасывал царственную конечность обратно на малахитовое подножие.

— Хорошо, что зашли, баронесса, — вяло приветствовал он ее. — Живем по соседству, а видимся редко, разве на каком приеме или презентации…

«Я должна любить этого человека, — преодолевая внутреннюю запруду, горячо убеждала себя верноподданная Генриетта Антоновна. — Он — воплощение нашей державности, символ преемственности и незыблемости установленного порядка, он — носитель великого духа и помазанник Божий!»

— Возьмите же яблоко, — покачиваясь, продолжал Николай. — Устраивайтесь поудобнее. Хотите яичницу? Я могу распорядиться. С ветчиной и зеленью. Чай, кофе? У меня есть сливки…

— Благодарю покорно! — Генриетта Антоновна опустилась на украшенный романовским вензелем высокий золоченый стул, взяла с роскошного сандалового стола кокосовый орех и, сжав его в ладонях, легко сломала скорлупу. Молочко оказалось свежим и отлично промыло чуть пересохшее от волнения горло.

Они были одни в огромном величественном помещении. Осматриваясь, Генриетта Антоновна любовалась продуманным монаршьим интерьером — мозаичным полом, многочисленными сверкающими витражами, драгоценной инкрустированной мебелью, величественными беломраморными статуями. И вдруг святой и чистый огонек негодования, вспыхнув, разгорелся в ее душе высоким, благородным пламенем. Она заметила, что пол и мебель оцарапаны, витражи местами разбиты, а у статуй отколоты носы и руки. Без сомнения, это были следы недавнего штурма, преступной и дикой революционной оргии.

— Как поживает ваш престарелый супруг? — благодушествовал тем временем император. — Исправно ли получает государеву пенсию? Нет ли задержек с выплатой?

Баронесса церемонно поблагодарила, осведомилась о здоровьи царицы и престолонаследника и, получив успокоительные ответы, решилась перейти, наконец, к самому существу.

— Ваше величество! — Она встала, ибо не могла обсуждать судьбу отчизны иначе. — Держава — в опасности! В армии сумбур полнейший! Обоз в беспорядке! Мундирной одежды нет, солдатские сапоги в неисправности! Пулеметов всего по восемь на полк, да и те без запряжки! Патронов не поставляют! Не приведи Бог — летом война!

— Война? — удивился Николай. Он отложил скипетр и почесал квадратный кончик носа. — А с кем? Японец, что ли, опять грозится?

Генерал-квартирмейстер простерла к трону прекрасные нервические руки.

— Немец угрожает нам, немец! Разведка доносит — в Германии повальная мобилизация…

Царь неуверенно покачал головой.

— Вильгельм наш родственник. Это он против испанцев собирается. Мне Сухомлинов давеча докладывал…

Генриетта Антоновна позволила себе протестующий жест.

— Ваше Величество! Военный министр Сухомлинов — немецкий шпион! Его надобно немедленно судить и в крепость!

Безвольное, оплывшее лицо государя приняло страдальческое выражение. В сердцах царь отложил державу, спустился с тронного возвышения и, наклонив голову, стащил тяжелую неудобную корону. На лбу самодержца отпечаталась широкая красная полоса. Потерев голову между ладонями, Николай присел на край стола, рассеянно плеснул себе водки из серебряного графина и быстро выпил.

— Сухомлинов — шпион, знаю. Думая вся против него. Тоже снять требуют. А как снимешь? Шестеро детей у человека — ведь по миру пойдет… экая незадача!

— Но ведь нельзя оставлять, как есть! — дерзнула баронесса.

Государь нахмурился, закурил папиросу.

— Оно, конечно, так… какой, однако, двурушник!.. Сделаем вот что!

Он взял лист бумаги, развинтил золотое перо и, приговаривая, стал набрасывать:

«Высочайший указ. Сухомлинову Владимиру Александровичу за несовместимую с должностью военного министра шпионскую деятельность… объявить строгий выговор…»

Николай размашисто подписался и искательно заглянул в лицо Генриетте Антоновне.

— Так хорошо? Сейчас секретарю отдам…

В глазах императора, прозрачно голубых и младенчески чистых, была неподдельная тоска, венценосные усы бессильно свисали, ворот халата завернулся — под ним просматривалось худое синеватое тело. Ей вдруг стало по-матерински жалко этого совсем еще молодого человека, такого милого, бесхарактерного и абсолютно не подходившего для выпавшей ему исторической роли. Продолжать разговор, мучить царя рассуждениями о другой огромной опасности, внутренней (она опасалась большевистского реванша) было жестоко и бессмысленно.

Поблагодарив за аудиенцию, она церемонно откланялась и вышла, аккуратно затворив за собою огромные створчатые двери.

Дома было тихо.

Из кухни не доносился привычный перестук ножей, не пахло жареным. Повара и кухарки отдыхали — по настоянию доктора Боткина у баронессы был разгрузочный день.

Престарелый Карл Изосимович покойно почивал в трофейной турецкой качалке. Сиделка в проволочных очках, с большим, накладным по моде времени бюстом, решительно отгоняла от него зеленых весенних мух. Щелкнувшие было каблуками ординарец и денщик были тут же отосланы подальше. Неслышно появившаяся горничная принесла хозяйке наверх морковный пончик и миску простокваши.

Генриетта Антоновна сбросила мундир и, подложив под голову ладони, вытянулась поверх одеяла. Миссия, которую она добровольно возложила на себя, окончилась неудачей. Знавшая императора не понаслышке, она, тем не менее, пыталась придать Николаю твердости, сподвигнуть к действию и, может быть, спасти катившуюся в пропасть страну… Немцы, большевики… Люди, избравшие идею разрушения… Почему?.. Что движет ими?..

Она встала, аккуратно повесила в шкап мундир, надела ситцевый халатик, крепко подвязав его на чуть раздавшейся в последнее время талии. Заваленный документами стол настойчиво добивался ее внимания, с ним ревниво соперничал походный бронированный сейф, мечтавший открыть армейской казначейше свою запрятанную от всех неподкупную душу… трофейное, с бронзовыми завитушками зеркало звало ее по-женски посидеть, повздыхать в его среднеполом обществе… еще была развешанная по стенам коллекция оружия, требовавшая заботы и ухода…

Призывы неодушевленных друзей остались безответными.

Хотелось иного.

Какого-то психологизма. Литературных тонкостей. Может быть, изысков стиля. Увидеть жизнь не напрямую, а через восприятие человека неравнодушного, страдающего, художественно одаренного.

В салонах много говорили о входившем в моду литераторе, фамилией, кажется, Бельмесов. Его изящный, переплетеный телячьим пузырем томик лежал сейчас у Генриетты Антоновны на тумбочке. Удобно направивши свет, баронесса откинулась на подушку и принялась за чтение.

Жандармский ротмистр Иван Лукич Воропаев, высокий мускулистый мужчина в соку, весельчак и бонвиван, закрутивший на своем веку несчетное количество молоденьких барышень и вполне зрелых матрон, и, вместе с тем прекрасный семьянин, взявший во втором своем браке со вдовой купца Трюнделеева пятьдесят тысяч золотом, примерный отец, в равной степени заботившийся обо всех своих детях, в том числе и прижитых на стороне, ретивый и ревностный служака, не раз угощавший темляком шашки случившихся на его пути проходимцев, стоял прекрасным летним утром в тени развесистого платана и с наслаждением, присущим людям с хорошим пищеварением, поедал, подставляя свободную ладонь, чтобы не просыпались зря крошки, свежайшую, посыпанную сахарной пудрой двойную бриошь от Елистратова.

Народоволец Арсений Евгеньевич Кононов, недоучившийся студент двадцати четырех лет, косоватый в глазах, с неправильными чертами отечного оспенного лица, одетый по-мужицки в засаленную на обшлагах поддевку, домотканые портки и лапти, из которых торчали наружу перепачканные глиной худые нервические пальцы, и как ни странно, дворянин по происхождению, пусть и решительно порвавший со своим сословием, аскет, не знавший вовсе вина и женщин, натура мятущаяся и переменчивая, фанатик, признававший лишь насильственные методы политической борьбы, лежал в тугих и едко пахнувших кустах жимолости и, будучи невидимым со стороны, отчаянно гонял желваками, готовясь прицельно метнуть самодельную бомбу и привести тем самым в исполнение суровый приговор товарищей.

Гробовщик Степан Петрович Фигов, низкорослый горбун, носатый и краснолицый, носивший постоянно черную пару, субъект с профессионально-скорбным выражением дурашливого лица, имевший помимо катафалка и собственный парадный выезд, умеренный пьяница и любитель наперченной пищи, женатый на чудовищной, зеленой и круглой, похожей на мексиканский кактус бабе, наплодившей ему кучу-малу небылиц, которым он искренно верил в силу вопиющей необразованности, отъявленный картежник и шулер, не раз бывавший схвачен за руку и бит канделябрами, невежа, сморкавшийся в присутствии дам в два, три и четыре пальца, делец, срывавший с каждой мортальности изрядный куш, в своем деле знал и видел все, но собирать клиента в последний путь по частям ему пришлось впервые.