За державу обидно - Александр Лебедь

Прошла ночь. Утром часов в 9 меня вызвали к начальнику штаба армии. Его на месте почему-то опять не оказалось, зато меня встретил полковник, представившийся заместителем начальника оперативного отдела армии, и сказал, что ему поручено поставить мне задачу. Заключалась она в том, чтоб батальон, действуя в качестве передового отряда армии во взаимодействии с отрядом обеспечения движения, должен был обеспечить отход из ущелья армейских частей: — Когда выйдете вот на этот участок, — полковник сделал две отметки на карте, между которыми на глаз было километра четыре, — отряд обеспечения движения встретит и прикроет, — он назвал подразделение, — вы же займете оборону вдоль дороги и обеспечите отход колонны главных сил плюс ориентировочно 600 афганских колесных машин. Отойдете последними.

— Кто будет отходить последним, — уточнил я, — и по каким признакам я их узнаю?

— Что за глупый вопрос? Конечно, техническое замыкание и подразделение прикрытия, наше или афганское.

Как я понимаю, полковнику на сей вопрос внятно ответить было нечего, поэтому он счел возможным разозлиться.

— У вас в ВДВ что, все такие умные?.. Что ты мне такие идиотские вопросы задаешь? Хрен его знает, кто тут последний отойдет!.. Сориентируешься по обстановке.

Но тут я уперся:

— Я машины на дороге считать не буду. На то вы и штаб, чтобы спланировать, кто отойдет последним — афганцы, наши. Дать мне время. А то при таком подходе на этих четырех километрах можно рогами упираться до второго пришествия!

Полковник снизу вверх (а он был примерно на полголовы ниже) свирепо уставился на меня. Мы скрестили взгляды. Я подумал: «Цезарь, ты сердишься, значит, ты не прав». Я придал лицу нагло-спокойно-уверенное выражение. Не добившись перевеса в дуэли взглядов, полковник сменил тон:

— Может, ты, капитан, и задачу выполнять не будешь? Это прозвучало внешне смиренно, но за этим смирением таилась угроза.

— Нет, почему, — ответил я, — буду. Но я дождусь начальника штаба армии, доложу ему, что постановкой задачи не удовлетворен, и попрошу уточнить некоторые моменты.

Я даже сам почувствовал, какой наглостью и самоуверенностью веяло, от моей фигуры. Полковник сломался. Деловито взглянул на часы и произнес: «Прибудешь сюда же через полчаса».

Через полчаса я получил частоты, позывные и даже порядок следования подразделения в хвосте как нашей, так и афганской колонны. Как ни старались позже мои связисты на указанных частотах с позывными выйти на связь, им это не удалось. Но «прихоть» мою полковник удовлетворил.

— Теперь все понятно?

— Все!

— Ну, счастливо! Движение начать через час.

В течение часа, пока батальон готовился к маршу, мы с начальником штаба уяснили задачу, довели ее до командиров рот. Энтузиазма, честно говоря, задача не вызвала. Есть там, под Баграмом, километрах в семи, населенный пункт под названием Махмудраки. Жили там исключительно крутые мужики, которые с фанатичным упорством, всеми доступными средствами долбили любые дерзнувшие проехать по священной земле любимого их кишлака колонны: не важно, был ли это танковый батальон или афганская пехотная рота на автомобилях.

Долбили, прямо скажем, не без искусства. Творчества и инициативы у них было хоть отбавляй. Так вот, отмеренные мне четыре километра и перекрывали полностью эти самые Махмудраки. Компания обещала быть нескучной, общество радушным и гостеприимным.

Мы встретились, познакомились, оговорили вопросы взаимодействия с подполковником-сапером, командиром отряда обеспечения движения, совместными усилиями построили колонну. Подполковнику, как выяснилось позже, был 41 год. Но смотрелся он на все шестьдесят. Что тому причиной — не знаю, но выглядел он форменным дедом и даже некоторая оторопь брала, как такой пожилой человек в армию попал?

Подполковник определил позицию:

— Ты, капитан, десантник?

— Десантник!

— Вот у вас там все резкие да резвые, а кто понял жизнь — тот не спешит. Понял, капитан?..

— Понял!

— Ну, давай, докладывай, будем трогаться.

— Я доложил, и мы поползли. Именно поползли. Саперы. во главе с подполковником действовали неторопливо, плавно, размеренно. Это было нечто напоминающее замедленную киносъемку. Я начал злиться: «Такими темпами мы до маковкина заговения до Махмудрак добираться будем!» Но злился я недолго. Уже на третьем километре подполковник доказал, что был прав, откопав на повороте дороги «итальяшку». Когда вышли к серпантину, дело пошло еще бойчее. На подступах к нему, на самом серпантине, было снято еще шесть мин.

Оставил автограф на афганской земле механик-водитель первой роты рядовой Идрисов. Машины еле ползли по серпантину. Такой темп движения действует убаюкивающе. Идрисов вздремнул, машину вовремя не довернул, а когда проснулся, было поздно. Перепад высот между петлями серпантина был метров 70, крутизна склона 60 градусов. По всем законам физики и тактико-техническим характеристикам машина должна была перевернуться, скатиться по этому склону (не исключено, что и еще ниже), явив собой в конечной точке падения коллективный гроб для Идрисова и еще трех находящихся в машине человек. Что делал Идрисов, и делал ли он вообще что-нибудь, неизвестно. Позже он ничего так и не смог вспомнить. Но БМД выписала на склоне какую-то весьма замысловатую ижицу, обрушив на дорогу град камней, и удивительно мягко, под острым углом, соскользнула на нижнюю петлю серпантина. Проехала еще метров пять — семь и остановилась. Когда я подоспел к месту происшествия, Идрисов стоял у машины, глядя безумными глазами на оставленный им след. Потом как-то медленно и вяло опустился на колени и рухнул ничком на камни, разбив лицо. Остальные трое в машине, по их словам, даже испугаться не успели. Идрисова привели в чувство, перебинтовали разбитый лоб. Я торжественно объявил его лучшим механиком-водителем воздушно-десантных войск. И колонна продолжила путь. Я в чудеса не верю, но смею настаивать: то, что Идрисов удержал машину на склоне — чудо! То, что под обрушенный им камнепад не попал ни один человек, и ни одна машина чудо! В рассуждениях о чудесах и превратностях судьбы прошло минут десять. На грешную землю всех вернул мощный взрыв сзади нас. На дороге, по которой прошло уже более 10 машин, при всей плавной тщательности работы саперов, следовавший 13-м или 14-м «Урал» отыскал правым задним колесом мину и теперь стоял некрасиво, противоестественно, вздыбив левое переднее колесо. Рядом на собственных ногах (что положительно) стоял и неостановимо часто икал (что отрицательно) бледный водитель. Импровизированная комиссия в составе старика подполковника, меня и еще трех офицеров-саперов поставила «Уралу» смертельный диагноз: восстановлению не подлежит. Машину разгрузили, водитель и пришедшие ему на помощь братья по совместной борьбе с бездорожьем резво открутили с двигателя все, что можно открутить, слили солярку, а машину столкнули в пропасть. Она тяжело и косо покатилась, дробясь на мириады бывших своих составляющих. Двигаться нам было не скучно!

Пока мы преодолевали всяческие объективные и субъективные трудности, погода как-то незаметно испортилась, и пошел сначала мелкий, а потом все усиливающийся дождь. Казавшаяся прямой родней бетону дорога прямо на глазах начала стремительно раскисать. Жидкая грязь покрыла сначала подошвы сапог, потом носки, а через два часа все ходили в ней уже по щиколотку. Машины, люди — все представляли из себя комья сплошной грязи. Побольше ком — машина, поменьше — человек. Конец февраля, март, отчасти начало апреля — самое гнусное время в Афганистане. Грунт, который обычно поддается усилиям человека предельно неохотно (отрыть и оборудовать окоп для стрельбы лежа проблема), чудовищно раскисает. Грунтовые дороги перестают быть доступными для любого вида колесного транспорта, даже танки и БМП зачастую пасуют перед так называемой дорогой. Сапоги вызывают тоску и уныние. Надел их с утра пораньше, ступил за порог — сразу по щиколотку. Прошел тридцать метров, уже и сапог не видно, и не понятно, во что ты обут. Помоешь их — они раскиснут. К раскисшим сапогам грязь пристает еще более прочно, и так бесконечно. Счастливцы, умудрившиеся каким-то путем обзавестись резиновыми сапогами, вызывают поголовную зависть и частично раздражение. Кому-то может показаться смешным, что предметом зависти могут быть самые примитивные резиновые литые сапоги. Чтоб это понять, надо полазить по той грязи, когда к вечеру начинаешь испытывать чувство сродни исступлению. Грязь застит белый свет, грязь везде: жидкая, липкая — и начинает казаться, что так уже будет всегда. Именно в такую грязевую кашу и попали мы, спустившись с серпантина.

С началом дождя минно-розыскные собаки категорически прекратили всякую деятельность и мокрые, с поджатыми хвостами, виновато поглядывали на людей. Саперы еще больше замедлились. Так мы продвинулись еще километра на полтора. Дождь уже стоял сплошной стеной, дорога утратила свои очертания, местами, на участках до 150 метров, сплошь покрылась водой. Тут уже в сердцах сплюнул даже упорный подполковник. Решили становиться на ночь. Все были мокры до трусов: ни те согреться, ни те обсушиться. Палатки даже и ставить не стали бесполезно. Выставили караулы, оседлав близлежащие высотки. Людям было приказано размещаться на отдых по машинам. Холодно, грязно, мокро, сыро, отвратно. Ну что тут еще скажешь!..