Как переучредить Россию? Очерки заблудившейся революции - Владимир Борисович Пастухов

Может быть, в глобальном измерении тоталитаризм – патология. Но вот в «губернском масштабе», в рамках российской политической системы в нем ничего особо патологичного нет. Государство «диктатуры пролетариата» вполне органично вписывается в самодержавную традицию, являющуюся альфой и омегой русской политики с момента зарождения русской цивилизации.

Разве до Октябрьского переворота русская власть не зиждилась на безусловном верховенстве над обществом, на бесконтрольности в проведении внутренней и внешней политики? Разве борьба против этой привилегии власти не составляла начиная со второй половины XVIII века ядро всей революционной борьбы? Так почему же тогда «диктатура пролетариата» считается разрывом политических традиций?

Впрочем, разрыв был, но совершенно по другой линии. Государственная власть на закате империи провозглашала принцип самодержавия, но была уже не в силах воплотить его в жизнь, добровольно-принудительно принимая на себя многочисленные ограничения, вплоть до создания при себе суррогатного парламента – Государственной Думы. Советская власть на практике воплотила дух самодержавия, освободив себя от любых политических ограничений (в этом отношении она была, вне всякого сомнения, традиционно русской властью), но в теории самодержавие как принцип было отвергнуто.

Формальный отказ от самодержавия в пользу демократической республики, пусть лишь в качестве оболочки для «диктатуры пролетариата», был историческим прорывом для России. Современная русская демократия, считающая своей политической матерью Февральскую революцию, не должна забывать, что ее политическим отцом был Октябрь. Оставаясь в русле российской политической традиции, советский строй, как ни трудно это признать тем, кто знает историю последующих нескольких десятилетий, был серьезным шагом вперед и в ее развитии, и в ее преодолении.

Советский Союз был еще русским по духу, но уже западным по форме государством. Репрессивный характер советской власти заставил последующие поколения рассматривать эту демократическую форму как нечто чисто внешнее и исторически случайное. Но она не была случайной. Она сигнализировала, что сущность советской власти еще не до конца раскрылась, что есть другой, пока еще невидимый пласт, которому суждено проявить себя позднее. Это медленное развертывание истинной и противоречивой сущности советской власти сформировало интригу русской политики XX века.

Сталинский террор имел настолько чудовищные масштабы, что стал восприниматься современниками как определяющая черта советской системы. Такая оценка, однако, не ближе к истине, чем утверждение, что якобинство есть суть буржуазной демократии Запада. Возникшая на волне трех русских революций политическая система не была либеральной, но она была демократией, несмотря на свое врожденное уродство.

Это была исторически первая форма русского демократического государства, «русской демократии». Демократичность советской государственности проявляет себя по мере того, как сходят на нет философия и практика террора. Не сталинский лагерь, а брежневский «развитой социализм» раскрывает природу советской политической системы.

Советская система – это демократия эпохи государственного капитализма. Подобно тому как в советской экономике в скрытом виде существовали рынок и капитал, в советской политике имплицитно присутствовали демократия и гражданское общество. Там можно найти, пусть в замороженном состоянии, и профсоюзы, и местное самоуправление, и общественные некоммерческие организации, и политическую партию (правда, одну, но это историческая случайность, могло быть и две, будь левые эсеры посговорчивее). Все вместе напоминало зимний компотный набор, где остекленевшие фрукты, смешанные в одной коробке, ждут своего часа, чтобы оттаять в крутом кипятке.

Монополии государства на рынке здесь соответствовала монополия государственной партии в гражданском обществе. Государственная партия поглощала, всасывала в себя все другие институты гражданского общества, выступая в качестве единоличного его представителя. Тем самым жизнь гражданского общества превращалась во внутрипартийную жизнь, а его отношения с государством сводились к отношениям с государством одной-единственной партии.

КПСС – самый важный и самый непонятый феномен советской эпохи. Эта сложная социальная организация самоопределялась как партия, что и стало причиной многих последующих заблуждений. Впрочем, для такого позиционирования были исторические причины. КПСС возникла на базе дореволюционной ленинской партии. Но последняя тоже мало походила на партию в демократическом ее понимании. Эта была партия «нового типа», своего рода эмбрион будущего политического строя в теле империи. После революции, когда большевистская партия была имплантирована в разрушенную государственную машину, она и вовсе потеряла признаки партийности. В известном смысле происшедшее напоминало операцию по внедрению «социальных стволовых клеток» в стареющую государственную ткань, что привело к ее омоложению и перерождению.

В возникшем на данной основе государственном механизме КПСС была чем угодно, только не партией. Это было «внутреннее государство», гражданский дублер государственных функций. Советская система была двухслойной, государство состояло как бы из двух частей – партийной и собственно «советской», находившихся между собой в сложном диалектическом взаимодействии. За первой были закреплены преимущественно политические функции, за второй – административные. Эти две ипостаси коммунистической государственности проникали друг в друга до такой степени, что были практически неразделимы. И все-таки они не совпадали.

Однако такая двойственность присуща любой современной демократии. Гражданское общество и политическое государство – две стороны одной медали, два проявления единой буржуазной власти. Гражданское общество в современной демократии – это тоже своего рода «внутреннее государство», механизм формирования политической воли, реализуемой впоследствии государственной властью. Гражданское общество и политическое государство в любой демократической системе неразрывно связаны между собой, но при этом никогда до конца не сливаются.

По своей политической сути КПСС была сублимированным гражданским обществом в стране с монополистической экономикой государственно-капиталистического типа. И если в западной демократии свободе рынка соответствует стихия гражданского общества, то в Советской России монополия государства в экономике получила отражение в иерархии отношений внутри гражданского общества.

На протяжении многих лет КПСС довольно успешно справлялась с миссией «производителя политической воли господствующего класса». В ее ткань со временем были ассимилированы все сколько-нибудь значимые советские элиты (что нашло отражение в признании советского государства «общенародным»). Необходимое равновесие между этими элитами поддерживалось через сложный механизм кадрового распределения. При показном единодушии, которое во многом обусловливалось «соревнованием социализма с капитализмом», внутрипартийная жизнь представляла собой непрекращающийся подковерный процесс согласования многообразных социальных и групповых интересов. И хотя при жизни Сталина это было не так заметно, тот способ, каким обеспечивалась преемственность власти после его смерти, однозначно свидетельствует, что окончательные решения всегда становились следствием консенсуса определенных политических кругов. КПСС переплавляла групповые интересы в сталь политических решений и в этом смысле вполне резонно могла считаться руководящей и направляющей силой советской политической системы.

Однако упадок государственного капитализма привел к упадку и его политической надстройки. Механизмы, призванные обеспечивать бесперебойное и эффективное принятие политических решений, все чаще давали сбой. Интересы партийной бюрократии возвысились над всеми остальными. Стремительно начали развиваться два взаимосвязанных процесса: партийная бюрократия ушла в отрыв от других элит, теряя с ними связь, и одновременно последние стали отождествлять КПСС исключительно с партийной бюрократией. Социальные функции КПСС, и так не очень прозрачные, окончательно замутились, и в конце 1970-х годов она вступила в стадию глубокого системного кризиса, что, естественно, повлекло за собой кризис всей государственной системы.

Впрочем, на этом этапе в партийном и советском аппарате включились защитные механизмы, дав толчок формированию внутренней оппозиции. Опираясь на новый консенсус основных элит советского общества, эта внутренняя оппозиция начала исподволь готовить (с конца 1960-х годов), а затем и продвигать (с середины 1980-х) политические реформы. Центром таких реформ, разумеется, должно было стать преобразование КПСС – несущей опоры всей советской государственности. Если в экономике главной задачей была демонополизация, то в политике – децентрализация партии.