Во что бы то ни стало - Анастасия Перфильева

— Да.

Полудетское лицо с задорно торчащей веточкой было таким расстроенным, удивленным. Но Марья Антоновна, не прибавив ни слова, ушла. Они с Леной почти никогда не говорили больше, чем требовалось. Прожитые под одной крышей годы все-таки не растопили между ними некоторого холодка. Ладно, пусть и теперь…

Прежде чем вернуться в канцелярию, Марья Антоновна поднялась в мезонин, понимая, что есть еще человек, для которого судьба Лены, как бы завещанной исчезнувшей матерью девочки, близка и дорога.

Бедная Кузьминишна!

Сколько противоречивых мыслей и воспоминаний всколыхнул в ней рассказ дочери! Все, что казалось забытым, ожило. Как поступить? Что посоветовать? Отдать Лену этим свалившимся как снег на голову родственникам, которых Кузьминишна, возможно, и видела когда-то в доме Евлаховых, да начисто забыла? Или воевать, бороться за нее, а после отпустить куда-нибудь в заводское общежитие? У этих, свалившихся, как-никак — дом, семья. Обещают беречь, воспитывать дальше. А там?..

Кузьминишна не знала, что и думать.

Буржуй давно сгорел в аду. Отпраздновали Первое мая и не отпраздновали пасху.

Первыми в большую жизнь решено было проводить мальчиков. На них с биржи труда, из исполкома и райкома комсомола уже пришли разверстки. Алеша Лопухов с Васей Федосеевым уходили на завод «Красный пролетарий», бывший Бромлея, учениками токарей. Несколько ребят — на только что открывшийся в Москве хлебозавод. Остальные — в железнодорожные мастерские, на строительство первой очереди метро, счастливчики — в связисты, монтеры по радио.

Зареванная Лена с утра бродила по пятам злой, молчаливой Дины, убитая уходом мальчишек и тем, что ее, как только кончатся занятия, заберут родственники. Последним Лена была не столько убита, как поражена и заинтересована. Откуда они взялись? Почему хотят взять ее? Кто они такие? Было страшно, заманчиво, любопытно… Некоторые девочки, которых щемила тоска по собственной семье, никогда и ничем не вытравляющаяся из сердца тех, кто ее не имеет, даже завидовали Лене. Одна Дина хранила гордое молчание.

— Ди-ин, ты меня презираешь? Да, презираешь?

— Отстань!

— А если бы у тебя вдруг тоже нашлись родные?

— Нет у меня никаких родных! И я в них не нуждаюсь.

— Нет, а если бы?

— Затвердила, как попугай! И вообще отстань. Тебе теперь на меня наплевать.

— Не наплевать! Не наплевать! — с рыданием в голосе отвечала Лена.

— Будешь ходить в шелковых платьицах, с бантиками в косах, а за тобой эта разряженная нэпманша: «Ленусенька моя, детусенька моя, ах, не простудись! Ах, скушай конфетку!»

— Никакая она не нэпманша!

— Бывшая. По лицу видно.

— И никаких мне конфет не надо.

— Тебе? Сластене?

— Ди-ин, а ты будешь ко мне приходить?

— Ни за что. Я буду жить в общежитии при обувном комбинате «Парижская коммуна». Днем буду работать, по вечерам ходить на диспуты в клуб Московского университета, в театр. С первой же зарплаты куплю абонемент в общеобразовательный лекторий. Что, съела?

Лена рыдала самым настоящим образом.

— Потом поеду к Алешке, и мы пойдем в зоопарк или на Воробьевку. Потому что мы будем свободные трудящиеся, а ты маменькина дочка. И я не понимаю, какой черт тебя к ним несет!

— Не черт. Нянечка сказала — они свои, хорошие… А Марья Антоновна все время на меня так смотрела, так смотрела…

— Потому что ждала, что ты крикнешь: не пойду!

— Нет, она не ждала. Она никогда не любила меня так, как тебя или Алешку. Что я, не знаю? Никогда!

— А за что тебя особенно любить? Подумаешь, персона…

Наконец Дине надоело мучить Лену. Она сказала:

— После ужина я позову Алешку и Ваську — больше никого, ты не надейся, — и мы пойдем в последний раз на Москву-реку. Да-с!

Слезы высохли у Лены сами собой. Она утерла глаза и радостно вздохнула. Раз Динка сказала это при ней, значит, возьмет и ее.

…Темная, еще не спавшая после весеннего паводка река с шумом плескалась о набережную. Фонари отражались в воде и плескались тоже.

Они уселись вчетвером на каменные плиты, свесив вниз ноги. Алешка с Васей — поодаль, Дина и Лена — взявшись за руки.

Москва шумела, переливалась вечерними огнями на той стороне реки, далеко справа и слева. Только сзади, в сквере у высокого храма, было темно и тихо. Но это только казалось. Стоило присмотреться, и каждый куст сирени, скамейки, широкие ступени паперти, окружавшие огромное здание, оживали — сквер у реки был любимым местом прогулок и свиданий москвичей. Пары, парочки, отдельные группы сидели или бродили по дорожкам, прятались за тяжелыми лепными карнизами и выступами храма. Откуда-то с бульвара гремел отчаянно бодрый марш.

— Радиовещанию принадлежит будущее, — сказала Дина, болтая ногой и попихивая Лену — та боялась упасть и жалась к ней.

— Песню бы лучше какую передали! — отозвался Васька.

Алешка молча швырнул в воду ветку сирени, она поплыла, белея.

— Тебе романсик? Или хорик? — тотчас вцепилась Дина.

— Можно и романсик. Про луну, например.

— Мещанство! — фыркнула Динка.

— Много ты понимаешь, что такое мещанство! — Когда Васька сердился, он сразу начинал плеваться.

— Мещанство есть трясина и узкий процесс определенного слоя общества, — невозмутимо отчеканила Дина.

— Вызубрила!

— Почти по Марксу и Энгельсу, можешь проверить.

Лена не вступала в их вечные стычки. Искоса, незаметно следила за Алешкой. Фонарь освещал сбоку его худое мальчишеское лицо, пушок над верхней губой, скулу, и Лена впервые увидела, что ресницы у него длинные, загнутые, как у девочки, и светятся, будто по ним мазнули чем-то блестящим. Лена опустила глаза: почувствовала — Алешка тоже быстро взглянул на нее.

Пока они шли к реке, произошло два события.

Первое. Васька с Диной, как всегда споря о высоких материях, уже дошли до памятника Гоголю и вдруг, точно сговорившись, пропали за темными липами бульвара. Лене пришлось идти рядом с Алешкой. Он молчал как убитый. Когда же отмахали полбульвара, сказал непонятно кому, но, вероятно, все же Лене:

— Мне с тобой поговорить надо, знаешь.

— Говори! — удивилась она. Захолонуло сердце, пришлось вцепиться ногтями в ладонь.

— В общем, ты, конечно, знаешь Ваську… — Алешка подозрительно закашлял и отвернулся совсем.

— Федосеева? — еще больше удивилась Лена.

— В общем, он поручил мне передать тебе… В общем, Васька мне друг.

Лене стало ужасно смешно.

— Что это ты «в общем» да «в общем»? — радостно спросила она.

Алешка потупился, и минут пять они шагали молча. Сзади, еще далеко, послышались громкие голоса Дины и Васьки.

— Он поручил мне сказать тебе, — решительно выпалил Алешка, поворачиваясь к Лене, но глядя ей не в глаза, а куда-то на лоб, — те стихи в тумбочке, и в парте, и вообще… писал тебе он. Да.

— Он? — разочарованно протянула Лена. И, помолчав, прибавила, как виноватая: — А на яблоне… тоже он?

— И на яблоне.

— Там же было совершенно ничего не понять!

— Не понять? Ну и пусть. Только ты должна дать мне слово, в общем, обещать, что про это никогда и никому…

— Никогда. И никому. — Лена, даже если бы захотела, не могла отвести глаз от Алешкиного лица, такое оно было упрямое и нежное.

— А если тебя когда-нибудь кто-нибудь в жизни обидит, ты мне только дай знать, поняла?

Последние слова Алешка проговорил так быстро и горячо, что Лена, по детской нелепой привычке, приоткрыла рот. Правда, сразу догадалась, закрыла и пошла вперед торопливо, склонив набок голову, с самым подобающим видом. Как-никак это было хоть и косвенное, но объяснение в любви!

Теперь, сидя на набережной рядом с Диной, Лена исподтишка разглядывала Алешку, в двадцатый раз спрашивая себя, не наврал ли он там, на бульваре, и если наврал, то зачем. А потом быстро взглядывала на Ваську, громоздкого, с вылезавшими из рукавов руками и заросшим щетиной лицом. Если стишки писал правда он, — значит, настоящий артист, ни разочка даже не взглянул на нее!

Второе событие касалось Дины.

Они уже пересекали площадь перед сквером. Проворный мальчишка-газетчик, с холщовой сумкой через плечо, пронесся мимо, крича:

— А вот кому «Вечерочка»! Последние новости, рабочий Берлин на демонстрации!.. — И вдруг, обернувшись, скорчив рожу, завопил: — Тили-тили-теста, жених и невеста!.. — показывая пальцем на Дину с Алешкой, шедших впереди.

Дина побагровела. Пустилась вслед за мальчишкой, как дикая кошка. Тот увернулся, исчез среди прохожих. Алешка с Васей насилу догнали Дину. Она пошла уже рядом с Васей, а на Алешку смотрела, как на врага. Когда же спустились к Москве-реке и Васька ни к селу ни к городу брякнул: «Слабо кому-нибудь искупаться?» — она, ни слова не говоря, помчалась по широким ступеням к воде. Лена завизжала. Алешка в два прыжка нагнал Дину, схватил за руку.