Меч и его Король - Татьяна Мудрая

— Вот и клянитесь теперь, что не собирались меня отравить, — сказал я, скривившись.

— Я не клялся и не собираюсь ни клясться, ни давать вам яд, — ответил он с полуулыбкой. — Сказано ведь: да будет ваше «Да» вашим «Да», а «Нет» — вашим «Нет». Это последнее — самый полезный чай, его зарывают в землю, и там он напитывается, помимо силы дня и солнца, еще и силой земли.

Как ни странно, я почувствовал невероятную бодрость в голове и всем теле. Будто мозги — и не только их — прочистили проволочным ершиком.

— Вас имеют право звать в свидетели по делу принцессы? — внезапно спросил он.

— Я не свидетель. Нет, не имеют. Откуда у вас такое мнение?

На самом деле я как раз был не только свидетелем, но и жертвой отроковицы, только почуявшей силу и в то же время безнаказанность. И не имел ни малейшего желания, чтобы это из меня вытягивали.

— Непременно будут искать если не прямых свидетелей, то клиентов господина Наслышки.

Как нарочно. Едва я кое-как отошел от беспокойств по поводу дамы Шинуаз, так еще и насчет господ судейских тревожься.

— Вы уверяли меня, что тянуть время — наилучшая тактика. Пускай себе ищут.

— Да. Но это при условии, что лично вы не будете думать ни о чем скверном. Даже не допускать сего в мысли.

— Напрашиваетесь в исповедники и ко мне?

— Нисколько. Королевские тайны не есть достояние кого бы то ни было и для чего бы то ни было. Их нельзя доверить и тростнику — без того, чтобы он не пропел на весь свет, что у царя ослиные уши.

К тому времени мессер уже крепко укоренился при дворе — за какую-нибудь неделю, как мне доложили, — и к его исповедальне после каждой мессы стояла очередь. Со своим делом он расправлялся быстро, хлестко, епитимьи назначал с неким даже юмором. Зигрид рассказывала об этом, нервно посмеиваясь, однако видно было, что ей это нравится.

— Так вы тростник, ветром колеблемый? — усмехнулся я.

— Нет, совсем другой инструмент.

— Любопытно, какой это.

В ответ на мои слова он показал на пустые бокалы. Бережно зачерпнул каждым из них воду, слил и наполнил заново — все по-разному. Влажным мизинцем провел по краю одного — как бы ниоткуда раздался чистый звук. Потом протянул руки надо всеми, и тонкие, артистичные пальцы заиграли хрупкую мелодию. Нет, еле слышный, чистый призрак мелодии.

— Я однажды слышал, как играет челеста, небесная арфа, которую заточили в буковый футляр, — проговорил он тихо. — Но ее ведь не возьмешь с собой в дорогу.

— Что это за пьеса?

— Так, — на его пальце пронзительно блеснул черно-алый самоцвет. — Импровизация. Я бы назвал ее — «Вариация шута», если позволите.

— Почему?

— Арлекин. Пьеро, Коломбина, капитан Матамор. Шуты-дзанни и фигляры. Мы, готийцы, любим слушать их короткие сказочные пьески — фабулы или фьябы, смотря по диалекту.

Я хотел спросить, кем из них он себя воображает, но понял, что это было бы уж совсем глупо.

— Паяц. Кривляка.

— Да. Пестрый двойник Белого, темный двойник Блистающего. Его основное дело — говорить правду в несколько неудобной форме, — ответил он. — Так, чтобы не поняли ничьи уши, кроме тех, для кого эти побасенки предназначены. Есть еще одно типично шутовское свойство, о котором не принято распространяться.

— И какое же?

— Вы забыли, кто я. Вернее, как вы сами меня определили, Ваше Блистательство. Благодарю, что меня выслушали.

И по всем правилам откланялся.

Так кто он — немолчный тростник? Стеклянная арфа? Скоморох? Или…

Ввиду не совсем понятного отсутствия моего милого Бьярни я приучился носить на поясе обыкновенную тяжелую спаду, по-готийски шпагу — узкий четырехгранный клинок. Его батюшку Верховного Конюшего я, по наводке Зигги, также временно заменил на простого аристократа северных кровей — из тех, кто знает толк в лошадях и бабах, с равным успехом заезжает тех и других, не верит ни в сон, ни в чох, ни в вороний грай. Красавец вороной масти, сидит в седле крепко, как кегля, при случае не брезгует вычистить коня щеткой или рукавицей, а моется не иначе как на дворе, в конской колоде с водой. По временам — разбивая в ней лед ножнами своей верной шпаги.

Моя любимая Белуша несколько утомилась от жизни, хотя и оставалась довольно-таки резва — эту помесь по-настоящему не брало ничто. Так что я стал куда больше ездить верхом, а с собой обыкновенно звал этого франзонца по имени Эрмин ван Торминаль. Имя его вызывало во мне вдвойне приятные ассоциации; в точности как и место, где мы с Зигрид на него попали. Бывший ее монастырь — он там кобылу для приплода покупал. И укрощал за компанию.

Сейчас, по зрелом размышлении, я понимаю, что сработало не одно только имя. Ван Торминаль представлял собой некий осколок иди отзвук былого счастья Зигрид — того, что она испытывала во времена своего былого послушничества и что искала во время последнего нашего с ней визита в Монмустье.

Странно — я слыхал от людей вполне авторитетных, что женским монастырям запрещалось держать собак и даже кошек, дабы их глаза не смущались откровенно животными зрелищами. Тем не менее образцовое хозяйство матери Бельгарды с самого начала похерило, или, как вежливо говорят в Рутене, проигнорировало эти запреты. В монастыре был весьма процветающий конский завод, элитная молочная ферма с прекрасным быком-производителем, который работал не покладая чего-то там соответствующего, а также поля с хорошо налаженным севооборотом, где глаз радовали всякие там пестики и тычинки. На обширном участке, засеянном привозным маисом, початки вызревали длиной в предплечье дюжего мужчины, так что до поры до времени собирать их приходилось в стадии молочной спелости. Не так давно, однако, и стволы этого растения начали вымахивать в великанский рост, что изрядно замедляло сбор урожая. Так что все мы получили муку для мамалыги. Семенные рожь, пшеница и тритикале распространялись по всему Вертдому. Конопля для канатов и мешковины вымахивала под семь футов длиной. Умеренно жгучие сорта гигантской крапивы предназначались, как я вначале полагал, для умерщвления монашеской плоти путем изготовления власяниц. Однако мне объяснили, что из этого волокна выходит неплохое, хоть и грубоватое сырьё для крестьянских рубах и накидок.

Также моя супруга с увлечением показала мне образцовый аптекарский огород, где произрастали всевозможные травы, приправы и афродизиаки, и сад с разнообразными цветущими и плодоносящими деревьями, некоторые из которых совершенно не соответствовали местному климату. Всё это явно должно было навевать клиру нескромные мысли — вопрос заключался в том, какие именно.