Дети мёртвых - Эльфрида Елинек

Как только механизм самозакрытия двери сработал, всё наличествующее погрузилось совсем в другой свет. Место является через окно, ибо Гудрун, которая больше не есть Гудрун, даже вообще больше не есть, вдруг оказалась в комнате и смотрит сверху вниз на пустую улицу, которая снова лежит в призрачной безлюдности. Гудрун всё ещё не может успокоиться, что ей некуда деться от своего состояния бесплотности. Как демиург, который тайно оживляется только от просмотра дневного сериала, верит, что он жив сам по себе. Так же и люди. Здесь по-настоящему городская комната, уютная, но старомодная и очень просто обставленная. Пыль на мебели. Всё сумрачное и обветшалое, свет ниоткуда сюда не падает, но и не темно, всё кажется таким, как есть. Снаружи внезапно налетает гроза, из Ничего, не предупредив о себе никаким громом. Гудрун догадывается, что после того, как гроза минет, покажется кто-то, когда-то здесь, может быть, живший. Над всем простирается некая длань, рука посредника, который потребует свою долю, ибо исчезнувшие квартиранты не заслужили того, что они получили, и кто-то должен за них заплатить. Кажется, речь идёт о типичной венской квартире без удобств, построенной во время между двумя мировыми войнами, и Гудрун поселилась здесь как в пробной квартире, чтоб научиться жить самостоятельно; эта образцовая квартира встроена в этот музей в миниатюрном исполнении, и она тусклая, как из свинца, который душит любой луч света. Период полураспада вашей кредитной карточки истёк, милс-с сударыня! Вы можете скрестись сколько угодно, эти стены — километровой толщины, они проглотят любой звук, и правильно сделают, ибо Гудрун кажется, будто те миллионы существ, которых она, как увенчанная призами Грядущая, оттеснила, яростно давят в стены, чтобы взять теперь реванш и оттиснуть формовой плутониевый кекс, который бросают названным по марке этого печенья Миккимаус-церберам ада. Эти миллионы там, за стенами этой комнаты, хотят снова устранить студентку, которая отступила в середину помещения и смятенно вцепилась в спинку кресла, но устранить на сей раз так, чтобы о ней уже больше никто никогда не вспомнил и хотя бы в этом она наконец уподобилась бы им, теням! Кто бы ни уничтожил эти гекатомбы людей, он не подумал о том, а может, не мог знать, что они своим прохождением через огонь получат длительную силу, которая теперь растёт вместе с нами, пока мы ещё здесь, и нас, кто здесь письменно обращается к вам, вихрем вырывает наружу, где нас больше не отыщет никакое юбилейное торжество, на котором президенты и канцлеры говорят, поют, пьют и смеются. Мы, недодержанные под светом, теперь мы сами свет, но мы не освещаем себя, поскольку, как сказал поэт, бросай ломы, конец работе. Наша праздничная бочка опустела, козлы в пиве, слёзы в вине, открытое опять открыто и с каждым часом всё больше светлеет, как лысина, а сейчас оно даже заявило о своём праве на предвечный свет, образованный воображает себя ни в чём не повинным, ни много ни мало, а Гудрун, то бишь её заступница на земле, стоит здесь в комбинации перед табуреткой и стирает в тазу свои чулки. Побочное действие — то, что и сам при этом умываешь руки.

Снаружи проходит мимо молодой человек, в сторону общего туалета в коридоре, он в нижней рубашке, и подтяжки у него болтаются. Он смотрит, пописывая, через окно, оклеенное изнутри тонкой шёлковой бумагой, прямиком в комнату ГУдрун. Молодой человек знает её, это точно. Она знает его, тотчас припоминает она, из летних каникул в каком-то пронизанном солнцем местечке. Был ли то горный отель? Или пансионат? Группа молодых людей стоит перед домом. На них на всех одежда альпинистов и туристов, твёрдые горные ботинки, палки, утыканные значками, шерстяные шапочки или фетровые шляпы, утеплённые куртки повязаны вокруг бёдер, за тёмными очками, проглотившими глаза, они весело смеются друг другу, и этот юноша особенно выделяется. Он спустился в рифт и сорвал веточку эдельвейса. Значит, были люди в наше время и есть, да не про нашу честь. Не обратил внимания на её существование. Молодой человек сдвинул шляпу на затылок и смеётся, зубы его сверкают, они немного смазаны на лице, на мгновение съехали набок, будто ему смазали по зубам так, что они чуть не выпали из оправы рта, но не могло же у него быть в том возрасте искусств, челюсти! Но потом снова всё пришло в норму. И теперь он здесь, перед её дверью. То, что Гудрун знала его в давно минувшее лето, явно свело его с ума, в этом месте. И Гудрун думает: может, это МЕСТО — я? Она слышит, как снаружи в дверь туалета вставили ключ, потом скрип его смолк, и тёмный силуэт снова приближается, она подаётся вперёд, о боже, голова наклоняется, как будто снова хочет вернуться в своё Я, и вот молодой человек снова стоит, лицом вплотную к окну, загородив лицо ладонями, ревниво оберегая его от света, и уставился на Гудрун, стирающую чулки. Они смотрят друг на друга, молодой человек снаружи и слегка наклонившаяся вперёд молодая женщина внутри. Условия случайно сложились так, что её груди в капсулах блестящего розового атласного бюстгальтера подались вперёд. Волосы упали на слегка разгорячённое лицо, теперь она нетерпеливо выпрямляется и отводит их за уши. Молодой человек снаружи мгновенно улыбается, и пусть вышла накладка (всего лишь шёлковую бумагу наложили на стекло), всё равно видна восхищённая вспышка его зубов. Как будто во рту у него был источник света и он его физической силой довёл до известной силы отражения, которая преломилась на прелестной фигуре девушки внутри. Как толковать сон, в котором сидят два человека? В купе, которое мчится в неведомую даль: у молодого человека при себе комплект велосипедных инструментов, поскольку он, возможно, собирается потом пойти во двор чинить велосипед. Комплект представляет собой кожаный футляр с петлями, в котором лежат гаечные ключи, отвёртки и привёртки, к тому же упорядоченные по размеру: ба, да этот комплект состоит из одних костей! Очищенные локтевые, лучевые и плюсневые кости, других я пока не вижу. И они, тоже по размеру, вставлены в петли, всё под рукой. В остальном я не вижу в этом молодом человеке ничего необычного. Кроме того, что ещё несколько более крупных конечностей, белых и выцветших, валяется в коридоре, выброшенные, с особой жестокостью раздвинутые.

память, мы ищем контакт — есть контакт! Людям приходится много работать над своими телами, чтобы они обрели форму. Теперь дверь открыта, существо входит и сразу откровенно раскрывается. Это встречено одобрением, поскольку выбор падает на высоких, стройных и белокурых. Ступни сливаются в ручеёк памяти, водопровод стоит, источник находит ток, голова — большая поклонница мысли, но это ей не помогает: на связующее звено перелётного птичьего клина нахлобучен старый теннисный мяч, и фанаты ликуют, ликуют, ликуют. Сети поставлены, чтобы поймать миллионы в наши голодные пасти. Сверкают фотовспышки, хотя эти миллионы никогда не увидят свой портрет даже в зеркале. Нет причин хватать через край верёвки, поскольку верёвки всегда вьются заново между ладонями мёртвых, идут процессы, от которых темнеет весь немецкий лес, эта ширинка для бушующих, как слияние двух рек, немцев. Тут без нас не обойдётся. Мы будем плакаться, что этот пранарод не мы, австры. Но ничего не поделаешь. Мы лишь соседи. Мы даже не знаем, есть ли там кто-нибудь дома, мы давно уже никого не видели.

ЕСЛИ КОРНИ СВЯТЫ, то почему ветви — нет? Или руки, которыми народ рукоплещет от радости, что он, как дерево, перерос другие народы? Это дерево в любом случае нас переросло и теперь, в пятнадцать часов сорок пять минут, должно пробить крышу. У молодого человека, которому Гудрун Бихлер открыла дверь, полголовы сползло, несмотря на шероховатость почвы на его склонности к мечтам. Череп как лист бумаги, точно обрезанный по линии, проведённой по линейке, и Гудрун видит: дело было совсем не в наклеенной на стекло шёлковой бумаге, защищающей туалет от чужих глаз, и не в том, что стекло запотело, нет, голова молодого человека разрезана по линии, предназначенной для разлома, и почти половины её нет. На стороне, где её нет, нет абсолютно ничего. Как если бы кто-нибудь нашаривает стакан, который всегда стоял справа от его столового прибора, и он там всё ещё стоит, но жаждущий больше не может его видеть, или, что ещё более странно, он больше не может ВЗЯТЬ его! Явление так долго заставляет просить себя показаться, а потом оно ещё и неполное. Нет головы, в которой мысли должны копошиться, как черви! Угол улицы встал ему поперёк пути и обломал его; и что делает Гудрун — она уклоняется влево, чтобы снова уйти домой ни с чем. Эта студентка, вслед которой никто бы не стал оборачиваться, неловкая, вкладчица, которой нечего выложить, кроме крепкого, здорового тела, которое беззвучно катится на колёсах суставов и на постромках тех взглядов, которые могут предъявить свои права на грацию, на выпирающие вперёд груди, на втянутые животы и, хи-хи, длинные волосы; постромки, правда, часто застревают в этой машинерии, как там её зовут, которая держит людей на длинном поводке или, как теперь, заставляет шататься в тисках объятий, живые трупы. Таких женщин, как Гудрун, не вожделеют, потому что они слишком прочно опутаны своими шелковичными нитями в кокон. Снаружи завывает ветер, он вырывает у людей, которые проходили мимо и скрылись за развилкой, последние звуки из уст и хлещет ими по ушам. Шквал ветра врывается в звенящие уличные фонари и высушивает последний оттиск ступни в снежной слякоти. Дешёвые предметы, выставленные в витринах, потемнели, точно отчёркнутая циркулем туча заслонила солнце, и её края пышут алым огнём.