Глубокий тыл - Борис Полевой

— Может, разговор-то…

Анна молча пожала ему руку и ушла, раздумывая, случайно ли вышло все так, или хитрый секретарь райкома нарочно подстроил?

Для того чтобы успокоиться после какой-нибудь неудачи или отдохнуть от утомительного заседания, Анна иногда шла в цех, доставала в шкафу свой еще висевший здесь комбинезон, забирала сумку с инструментом и отправлялась туда, где работала одна из ее бывших бригад. Ремонтировщики встречали ее весело. Раздавалась шутливая команда:

— Смирно!.. Начальство идет.

Всегда оказывалось, что пришла она вовремя, всегда находилось дело, требовался совет. Тут Анна знала все. Сразу возвращалась уверенность. Руки точно играли инструментом. Распоряжения и советы звучали твердо. Вновь становилась она прежней, быстрой, задорной, не лезущей за словом в карман. Вот тут-то, в мастерской, у тисков, с напильником в руках и нашел ее однажды Сергей Северьянов, вскоре после их вечерней беседы в райкоме. Он не смог к ней дозвониться, а так как дело было срочное и так как райком от ткацкой находился невдалеке, секретарь завернул сюда самолично.

Увидев Анну Калинину у тисков, Северьянов некоторое время молча наблюдал, как размашисто работала она. Кое-кто из слесарей уже заметил его. Оценив необычность происшествия, они переглянулись, ухмыляясь, ожидая, что будет дальше. Насмешливые огоньки играли в белесых глазах Северьянова. Толстая нижняя его губа иронически оттопырилась.

Постояв, он подошел к тискам.

— А ну, Анна Степановна поясни, над чем ты тут трудишься? — спросил он вместо приветствия и наклонился, рассматривая близорукими глазами зажатую в тисках деталь. — Ага, ясно. — Он сбросил на верстак телячью куртку, шляпу, взял из рук оторопевшего секретаря парткома рашпиль, встал к тискам и точными движениями продолжил с того места, на котором остановилась Анна.

Секретарь райкома у тисков! Это уже происшествие! Слесари оставили работу. Несколько любопытствующих физиономий показалось в дверях. Северьянов продолжал действовать, будто ничего и не замечая. Анна нерешительно топталась возле в старом, лоснящемся своем комбинезоне из «чертовой кожи» с рукавами, высоко закатанными на полных белых руках. Физиономий в дверях появлялось все больше.

— Сергей Никифорович, неудобно… народ, — сквозь зубы, потихоньку говорила она.

— А чего неудобно? — громко переспросил Северьянов, удивленно поднимая короткие рыжеватые брови. — Секретарю парткома удобно, а секретарю райкома нет… У меня, Анна Степановна, диплом инженера-механика имеется… Вот что, ребята, — обратился он к слесарям, понявшим, куда клонится дело, и уже начинавшим его подыгрывать. — Нет ли у вас лишней спецовки? Я свой кабинет на замок и к вам. У вас как работают аккордно? Сдельно?

Слесари посмеивались, зубы их белели на замасленных лицах.

— Приходи, Сергей Никифорович. Примем… Заработок теперь подходящий.

Даже пот пробрызнул у Анны на переносице. Карие глаза ее гневно смотрели на секретаря райкома, но тот, продолжая работать, беззаботно болтал с окружающими.

— Кончайте, кончайте этот спектакль, — шептала Анна.

Наконец он положил инструмент и как ни в чем не бывало принялся вытирать руки пучком свежих концов, поданным ему кем-то из рабочих.

— Ну, что ж, тоже верно, — с благодушным лукавством произнес он. — Кончать так кончать… И займемся, Анна Степановна, делами которые нам с вами коммунисты поручили…

Через несколько минут они были в комнате парткома, отгороженной застекленными стенами от большого зала браковочной. Анна, переодевшаяся в свой обычный костюм, с лицом и руками, раскрасневшимися от холодной воды, с потемневшей прядью волос, намокшей при умывании, ходила по кабинету, а Северьянов сидел за ее столом и преспокойно курил папиросу.

— …Нет, это безобразие, это черт знает что… Тут не комсомольский клуб, и я не девчонка, чтоб меня так при людях разыгрывать. Посмешил народ и доволен… Нет, Серега, я тебе этого не прощу!

— Не понимаю, чего ты сердишься, — с невинным видом говорил Северьянов. — Женский эгоизм самого скверного свойства, и только. Что ж, на фабрике еще для одного тисков не хватит?

У Анны даже слезы выступили. Северьянов знал, что это были за слезы. Он сразу подтянулся, с лица пропала усмешка. Оно стало жёстким, холодным. Сразу куда-то исчез Серега Северьянов — шутник, балагур, мастер ухлестывать за девчатами, веселый товарищ комсомольских лет, и появился секретарь райкома Сергей Никифорович, которого в районе уважали и побаивались.

— Вот что, Калинина, по цеху скучаешь — это я понимаю. Работа не ладится — понимаю. Устаешь с непривычки — это естественно…

— Ну и освобождайте. Разве я не вижу, что решетом воду ношу? Кручусь, верчусь, семь потов сходит, а какой толк? «Самая интересная профессия». Может, она и интересная, а у меня к ней таланту нету.

— Ты, товарищ Калинина, на слесаря сколько училась?

— Ну чего спрашиваешь: вместе ФЗО кончали.

— Верно, три года мы с тобой проучились и вышли слесаря-ремонтировщики третьего разряда. А ты хочешь в такую профессию, как партийная работа, сразу, как в трамвай, прыгнуть. Мало того, мечтаешь сразу же стать такой, как Ветров Николай Иванович. Скажешь, не мечтаешь? Мечтаешь. А позабыла, что Ветров семь лет на партийной работе был да до этого пять лет в армии комиссарил… Сразу-то, Анка, и козла за бороду не дернешь.

И снова в белесых глазах Северьянова зажглись насмешливые огоньки. Анна, знавшая другой, фабричный и более озорной вариант этой верхневолжской поговорки невольно улыбнулась.

— А чем я обязана появлению начальства? Северьянов тем временем докурил сигарету до самого основания и, казалось, вытягивал теперь дым прямо из сложенных щепотью пальцев. Этим он тоже напоминал былого Серегу, заядлого курца, у которого всегда не хватало денег на табак.

— Ты в горкоме с первым насчет радиоузла говорила? — спросил он, бросив наконец остаток сигареты в пепельницу. — Ну та «вот: одобрено, велено — действуйте. Начали действовать. Все обшарили — аппаратуры нет, достать негде. Не производят. Одна надежда — военные. Я и туда стучался — не вышло. Сухарь там какой-то полковник: «Никак нет, не положено…», «Имеем, но дать не можем: приказ: ноль-ноль…», и так далее.

— Ну, а я тут при чем?

— Как это при чем? — всплеснул руками Северьянов.

— А кто у нас самый симпатичный секретарь парткома в районе? Анна Калинина. Вот ей райком и поручает попытаться смягчить сердце у этого «никак нет». Сама ведь убедила начальство, что ткачихи жить не могут без радио. Ты не смейся, я всерьез.

Анна улыбалась по другому поводу. Ее просто восхитило, что предложение, мимоходом оброненное, в разговоре с секретарем горкома, не забыто, взвешено, оценено. Ему дан ход. И еще больше она удивилась и обрадовалась; когда, продолжая разговор, Северьянов будто бы невзначай свернул его на Арсения Курова.

— Ну как он сейчас? Все гитару терзает?

— Да вроде нет, не видим мы его. Целые дни на заводе, иногда и ночует там.

— Вот-вот, — довольно сказал Северьянов и опять перешел на шутливый тон. — Ты, Анка, с зятем не церемонься, — пусть по хозяйству помогает, с ребятами посидит, ну, а вечерком на чаек пригласи… Отогревать человеку душу надо, а чай для такого дела лучше, чем водка.

Вся настороженная, с расширившимися глазами, смотрела Анна на собеседника.

— Серега, ответь на один вопрос, только по-честному, без этих своих хаханек… О Курове это ты сам или тоже позвонили? Ну, говори же, мне это важно знать.

Северьянов нахмурился и неохотно ответил: — Ну, не сам… Первый интересовался, и не по телефону, а после бюро у нас с ним была беседа.

Анна захлопала в ладоши.

— С чего бы такая милая радость? — усмехаясь, спросил Северьянов.

Но Анне трудно было объяснить. Она чувствовала, что начинает понимать, чего ей до сих пор так не хватало; Становилось ясно, что секретарь горкома, будто бы рассеянно слушавший тогда ее рассказ о фабричных делах, не пропустил ничего важного. И как он все дальновидно обдумал! Вот тогда, во время этой беседы, Анну удивило, что ее просят не потолковать с Арсением, не пристыдить человека, а сблизить его с детьми. Она уже убедилась, сколь целительным оказалось рекомендованное средство…

Да, теперь она, пожалуй, знает, чего ей недостает. Как выразилась однажды Варвара Алексеевна, ей «не хватает сердца» — внимания к людям, умения видеть в людях не просто коммуниста или беспартийного, рабочего, инженера или служащего, а прежде всего человека со своим характером, со своим строем мыслей, со своей мечтой, со своими радостями и горем, со своими, ему лишь присущими, сильными и слабыми сторонами. Ну да, сколько всего этого было у Ветрова! Не в этом ли была и его сила?

Анна решила воспитывать в себе эту черту. И вскоре многое из томившего и удручавшего ее стало понемногу проясняться. Вот это дело о рукоприкладстве. Симпатии были по-прежнему на стороне Лужникова. Но, снова все взвесив, снова по душам, неофициально беседуя с Зайцевым, Анна выяснила уже не сам факт и обстоятельства дела, а хотел ли тот, произнося свои, так возмутившие Лужникова слова, оскорбить воинов Красной Армии. И сразу выяснилось, что желать этого он не мог. У него воевали два сына. Одним из них, крупным офицером флота, механик очень гордился. Выяснилось, что Зайцев знал и о том, что Лужников — участник гражданской войны, что он тяготился тем, что его не берут в армию. И тогда стало ясно, что истинной причиной ссоры были вовсе не воинские дела, а почти физиологическая зависть тщедушного, болезненного человека к здоровяку, который зимой купался в проруби и, несмотря на свои немолодые уже годы, держал под столом в котельной старинную гирю, с которой упражнялся в свободную минуту.