Иди до конца - Сергей Снегов

Черданцев вытер платком побледневшее лицо.

— Я жалею, что вызвал вас на разговор, Михаил Денисович, — сказал он. — Простите, что занял ваше время.

— Не жалейте, Черданцев, вы еще не раз вспомните об этом разговоре; он пригодится вам, надеюсь на это.

Щетинин ушел, а Черданцев пересел с чана к столу. До него донесся звонок, в коридоре загомонили голоса уходивших сотрудников, кто-то стукнул, вызывая. Черданцев отвернулся от двери, притворившись, что его нет. Говорить с приятелями, встречаться с знакомыми, просто кланяться и видеть людей было сейчас тяжело. Еще ни разу его так беспощадно не унижали, надо перестрадать унижение, не вынося его на люди.

«Нет, в самом деле, что случилось?» — спросил себя Черданцев. Недавно Лариса с такой же, еще большей страстью нападала на него, он легко отбился. Почему же здесь он лишился дара речи, молча принял все, что вывалил на него Щетинин? Так ли уж тот неопровержимо прав? Да нет же, нет! Что это за ассоциация творцов, какая-то новая аристократия духа? Конечно, без творчества в науке не продвинуться, но и без трудяг многого не нафантазируешь, трудяги так же необходимы в науке, как и на заводе и в колхозе. Да, сказал себе тут же Черданцев, старательные, но не слишком заносящиеся труженики так же нужны, как и творцы, это ты мог спокойно ему возразить. Но не будет ли означать такая твоя защита малоспособных смирненьких работников, что сам ты, не признаваясь открыто, зачисляешь себя в их категорию? Он спрашивал тебя: сам-то ты считаешь себя творцом? Теперь и я тебя спрошу: кто же ты? Создатель нового или подсобник в науке? На что ты по природе своей годишься? Прокладывать пути или перевыполнять не тобой рассчитанные нормы? И то и другое достойно уважения, но это все же разные вещи, согласись! Всякий честный труд почетен, это так, но ты ведь мечтал не о всяком труде, а о больших научных достижениях. Способен ли ты на них? Примиришься ли с тем, что достижений этих не будет? Или ты и впредь собираешься каждую свою новую работу опирать на заемные успехи других, настоящих, как он выразился только что, ученых? Многие, многие шагают в науке такой дорожкой, на них не всегда ополчаются, как ополчился на меня Щетинин, судьба их чаще всего не так уж горестна. По тебе ли этот путь?

В маленькой, чисто прибранной комнате Черданцева яркий свет двух пятисотваттных ламп заливал остановленные аппараты, пустые чаны, выключенные приборы и регуляторы, закрытые шкафы. Черданцев сгорбился у стола, одна мысль тяжелее другой придавливала его. Он вспомнил слова Жигалова о «естественных местах», услышал знакомый скрипучий, неторопливый голос. Кто придумал эту теорию «естественных мест»? Он, кажется, называл Аристотеля? Что же, кое-что дельное в этой старинной теории можно отыскать и сейчас. Раньше спорили о смысле жизни, люди не верили, есть ли содержание в их бытии. Смешно даже подумать о том, что могло быть существование без смысла, без осознанной цели, без порывов, без неудач и взлетов. Но если жизнь теперь полна для всех высокого смысла, то о месте своем в этой осмысленной жизни можно спорить, его надо искать и находить, не всякое место годится для каждого. Тому, кто рожден скрипачом, не надо лезть в математики, а если я люблю слесарничать, то не заставляйте меня рисовать картины! Естественное место в жизни — где оно? Я искал свое место в науке. Может, оно совсем в иной области?

24

Терентьев поднимался по Рождественскому бульвару. Он совершал свою обычную прогулку по городу — «вечерний антижировой кросс», как называл это занятие Щетинин. Дело было, однако, не в моционе. Ежевечерние прогулки являлись потребностью психической, а не физической. Летом, в светлые вечера, Терентьев часто задерживался на работе, а дома усаживался на подоконнике, любуясь раскинувшимся внизу необозримым городам. Ему уже казалось, что тоска по свободно бредущей толпе, томившая его в ссылке, начинает стихать, он понемногу становился нормальным человеком. Осенью чувство это возобновлялось, усиленное и нетерпеливое. К концу рабочего дня, отрываясь от таблиц и графиков, он думал об одном: какой сегодня выбрать маршрут — по бульварам, по Садовому кольцу, по набережной или на одну из двадцати магистралей, выбегавших из центра Москвы в пригороды. «Вы стали рассеянным, Борис Семеныч!» — упрекала Лариса. Он смеялся. Лариса не могла понять, почему его гнало в уличную толкотню, объяснять ей было напрасно. Для нее даже небольшая прогулка быстро превращалась в муку. Осень шла нехорошая, такой плохой осени давно не бывало: лили дожди, душила сырость, налетали пронзительные ветры. Лариса из института, не оглядываясь, спешила к троллейбусу. Терентьев провожал ее до дому, с этого начинались его вечерние скитания. Лариса, прощаясь, говорила:

— Не ходите долго. Вы когда-нибудь простудитесь.

Она сама смеялась над своими словами. Было забавное несоответствие между внешним видом Терентьева и представлением о болезнях. Он, казалось, был срублен на столетие, такому и вправду не страшен ни чох, ни ох. Она протягивала руку, рука попадала где-то в глубине его ладони, Лариса говорила со вздохом:

— Вы невозможно большой, мне порою страшно стоять рядом с вами. Не завидую вашей будущей жене, ей придется несладко, если она вас рассердит.

Он отшучивался:

— Рослые люди добрые, разве вы не знали? Жена будет ездить на мне, как на лошади.

В этот день пролился, видимо, последний дождь в году: он сек ледяными струями, замерзал на листьях и стволах, покрывал землю коркой гололедицы. Под вечер по улицам поехали машины, рассеивая песок, дворники тащили короба с золой. Потом дождь превратился в снег, снег валил все гуще, крепко схватывался с мокрым льдом. Скользя по ледяной корке, Терентьев подвел Ларису к ее парадному. Она сказала с убеждением:

— Сегодня гуляют одни сумасшедшие. Надеюсь, вы не хотите сломать ногу? Мне будет грустно, если вы завтра явитесь на костылях.

— Сегодня иду домой, — пообещал Терентьев. — Буду читать новые журналы.

Домой, однако, было рано. Терентьев хотел потолковать с собою, сделать это проще на ходу, а не сидя за столом. Терентьев с усилием карабкался по льду к Сретенке. Он выбрал эту дорогу, потому что здесь было труднее. Редкие пешеходы скользили и падали. Терентьев тоже падал и смеялся, отряхивая одежду. И падение, и смех, и отряхивание одежды происходили словно не с ним, а с кем-то другим, он наблюдал это как бы со стороны, равнодушно и невнимательно, а сам был погружен в мысли о недавних событиях, в неожиданную сумятицу чувств, вызванную этими событиями.

Он думал о Ларисе, о Щетинине, о Черданцеве.

С Ларисой они встречались ежедневно. Всего несколько минут назад она пожелала ему спокойной ночи, можно было в любое время спросить ее обо всем, она охотно отвечала. Все равно о ней надо думать, она неожиданна. Перемена из девочки в женщину, совершившаяся с ней, с каждым днем поражала все больше. Она была взбалмошной девчонкой, стала странной женщиной — прямой до резкости, откровенной до дерзости. Во всяком случае, еще недавно разговоры, какие Терентьев вел с Ларисой, показались бы ему неудобными. Вскоре после того, как они снова стали работать вместе, он осторожно коснулся ее положения, и оказалось, что Лариса ничего не стыдится и вовсе не боится говорить о беременности.

— Аборта я делать не буду, — сказала она, спокойно и отчетливо произнося это всегда трудное для молодых женщин слово «аборт». — Зачем? Ребенок не виноват, что у его отца мелкая душа. Думаю, ему будет не хуже, чем другим детям. Я сумею воспитать и одна.

Терентьев, помолчав, поинтересовался:

— А мама? Для нее это будет ударом.

Лариса ответила с такой же ясной рассудительностью:

— Не большим, чем для меня. Мама простит, что ей еще остается? Мама моя хорошая! Поплачет и перестанет, чтоб меня не расстраивать. Еще будет утешать, чтоб я не падала духом.

Лариса и раньше говорила о матери с такой же ласковой небрежностью, как о человеке, который ни в чем ей не перечит. Терентьеву эта незнакомая женщина представлялась доброй безвольной старушкой, попавшей в полное подчинение к норовистой дочери.

— Вы ей сказали?..

— Нет. Я скажу, когда пройдут возможные сроки операции, чтоб она не стала уговаривать. — Помолчав, Лариса спросила: — Вы считаете, что я неправа?

— Нет, что вы! Я думаю лишь о том, какую нелегкую ношу вам придется взвалить на себя.

— Миллионы женщин остались после войны одинокими матерями, чем я хуже их? Вы не верите?

— Верю. Я знаю — вы крепкая! И одинокой матерью вы не останетесь. Аркадий постарается помириться.

— Примирение зависит от меня. Он упрашивал еще раз поговорить, прислал письмо.

— Вы не согласились на встречу?

— Нет, разумеется. О чем нам толковать? Жить с человеком, которого не уважаешь, нельзя. Я, во всяком случае, не могу. Я так ему и сказала.