О сколько нам открытий чудных.. - Соломон Воложин

Так если пушкинский гузлар воспевает лишь отца, то за что? — Не за бо`льшую удаль. Все по семь врагов убили, в каждого по семь пуль попало. Воспевает за эстетическое отношение к смерти:

«…лучше пуля, чем голод и жажда».

Сама чеканность этой формулы говорит не об утилитаризме. Это — идеал демониста. И его же воспевает пушкинский гузлар.

Но как неубедительно! Лишь одна строка пришлась на положительную эмоцию, против тридцати отрицательно окрашенных.

Это — столкновение. И катарсис от него есть сомнительность. Опять перед нами реальность с сомнительным статусом.

А этот героизм Радивоя в якобы героической песне «Битва у Зеницы — Великой»… Под самый конец проигранной битвы, отказавшись попытаться удрать, он «наземь сел, поджав под себя ноги». Сомнительного достоинства телодвижение. Да и вся песня, ведущаяся от имени единственного оставшегося в живых воина, — из двадцати человек арьергарда вокруг Радивоя, — сомнительна. Воина–то почему басурманы не убили? Как фактография последних слов песни могла стать известна гузлару? Да еще такое примечание Пушкин придал к заглавию: «Неизвестно, к какому происшествию относится эта песня». Может, его и не было, понимай. У Мериме соотвествующее примечание, довольно пространное, не наводит на сомнение в самом факте битвы.

А самая первая песня — вещее «Видение короля» — снабжено примечанием исторического порядка, подтверждающим видение: с боснийского кроля турки при Мухаммеде II содрали кожу. Зато есть примечания, тоже исторические, дезавуирующие в качестве вещих другие моменты описываемого видения. Так как ко всему этому относиться? — Опять возникает некая неопределенность.

Одно из примечаний относится к слову «бомба», появляющемуся в конце песни (взрыв бомбы обрывает видение короля в осажденном городе):

Вдруг взвилась из–за города бомба,И пошли басурмане на приступ.

У Мериме примечание выглядит так: «Магланович видел бомбы и мортиры, но не знал, что эти орудия разрушения были изобретены уже после смерти Мухамеда II» [6, 42]. Мериме мистифицировал, будто «издатель» собрал песни на Балканах. И, чтоб ему поверили, применил, — в частности здесь, — такую тонкость, как ограниченность будто бы реального гузлара–современника Иакинфа Маглановича, одного из таких, которые не просто поют по памяти, но и импровизируют и сочиняют собственные песни. Мериме даже включил в свой сборник сразу после предисловия «издателя» целую статью–биографию Маглановича, с которым «издатель» на Балканах встречался. И даже на первом листе книги поместил гравюрный портрет этого Маглановича. Многие песни так или иначе помечены как имеющие отношение к этому гузлару. Вот и песня о видении — тоже.

Пушкин лишь одну песню приписал (в подзаголовке ее) Маглановичу — «Похоронную». И к подзаголовку тому отнес примечание–статью, перепечатав и переведя биографическую статью Мериме (яркая, мол). Так свою перепечатку Пушкин предварил несколькими фразами, где не преминул написать о Маглановиче: «неизвестно, существовал ли он когда–нибудь». Опять — видите — вездесущая неопределенность.

А примечание к «бомбе» Пушкин сократил до одного слова: «Анахронизм». То, что у Мериме работало на достоверность, у Пушкина заработало наоборот.

Да и сама фактура «Видения кроля» — видение — есть неопределенность по своей вещей сути относительно действительности.

И последняя песня — «Конь» — есть, в сущности, мы понимаем, предчувствие того же короля (конь на вопросы, почему он грустит, отвечает, что потому, что из кожи хозяина ему сделают чепрак, подстилку под седло). Чувство — с кибернетической точки зрения — есть механизм дальнего предвидения будущего. Не очень определенный результат дает этот механизм. Насколько ж более неопределенно предчувствие! Да и наша догадка, что речь тут о короле Боснии, что и в первой песне, — тоже не очень достоверное явление. Мало ли с кого турки сдирали кожу. Это у них не исключительное дело. И Пушкин не преминул и тут навеять неопеделенность. Он отказался назвать песню определенно, как Мериме — «Конь Фомы II».

И так — по всем песням. Неопределенность, неопределенность… Неопределенность жути, уродств и другой негативности.

Пушкин даже не стал переводить баллады Мериме, отмеченные позитивом: умыкание невесты по ее согласию, напев гребцов — вид трудовой песни, экспромт красоте незнакомки… Только одно исключение, поместил Пушкин в центр своего цикла: победительное «Наполеон и черногорцы» — может, для контраста. Ну и военная тематика в нем — не выпадает из общего жестокого колорита (у Мериме позитивное не выпадало тоже: из колорита экзотического). К тому ж Пушкина, может, насмешило, что Мериме свою соответствующую новеллу подверг сомнению через примечание: «Нет такого народа, который не воображал бы, что весь мир смотрит на него. Наполеон, мне кажется, мало думал о черногорцах» [6. 102]. Ну так Пушкин и тут сделал наперекор Мериме: не перевел этого примечания.

Художественный смысл всего пушкинского творения, собранного под названием «Песни западных славян», всех прозаических и стихотворных кусков — следующий. Похоже, что ненадежность в мире всепроникающа, неизбывна, экзистенциальна. Консенсус невозможен. Похоже… Но все ж это, возможно, так — не на все сто процентов. Возможно.

И этот художественный смысл целого, этот сок сквозит в каждом кусочке, в каждой песне. А процитировать его — нельзя. Ибо поэт не был бы поэтом, если б мог выражать то, что будоражит все его существо, вплоть до подсознания, напрямую, так сказать, в лоб.

Да и нам, читателям, нужен изрядного напряжения труд души, нужно сотворчество, чтоб адекватно откликнуться катарсисом.

1. Аринштейн Л. М. Пушкин. Непричесанная биография. М., 1999.

2. Воложин С. И. Беспощадный Пушкин. Одесса, 1999.

3. Воложин С. И. Понимаете ли вы Пушкина? Одесса, 1998.

6. Гюго В. Собрание сочинений в 15-ти тт. М., 1956. Т. 14.

7. История французской литературы. М., 1956. Т. 2.

8. Мериме П. Собрание сочинений в 4‑х тт. М., 1983. Т. 1.

9. Свенцицкая Э. М. «Песни западных славян» А. С. Пушкина как художественное единство. В кн. «Донецкий государственный университет. Литературоведческий сборник.» Вып. 2. Донецк, 2000.

Написано зимой 2000 — 2001 г.

Не зачитано

О художественном смысле поэмы «Анджело» А. С. Пушкина

Прочитав у Фомичева про трансформированную Пушкиным из поздневозрожденческой новеллы Чинтио и шекспировской комедии «Мера за меру» поэму «Анджело», что <<характерное для позднего Возрождения трагическое начало совершенно не ощутимо в пушкинской поэме, рационалистически отчетливой по рассказу и классически ясной по стилю>> [3, 232], я с этим вполне согласиться не смог. Там же много негативного!.. Я стал перечитывать, выписывая слова с мрачной аурой.

Часть первая, строфа I: «сетовал», «карающий» закон — 2 слова. Ну это еще начало, где рассказано, как было хорошо когда–то и, объективно и безэмоционально, — как стало теперь. Строфа II: «раскаяньем смущенный», «зло», «молчанием суда», «казнь», «несправедливо», «потворством», «бремя», «расправой», «крут и строг» — 10 слов. Здесь муки раскаянья Дука за свое потворство злу и решение самоудалиться. Строфа III: «суровый», «бледнеющий в… посте», «нравы строгие», «стеснивший», «оградою», «нахмуренным», «непреклонный», «в ужас ополчил», «докучного» — 12 слов. Здесь характеристика мрачного наместника Анджело. И так далее. Строфа IV‑7 слов. Меньше. Так зато она и сама поменьше. Здесь общая картина надвинувшегося на страну кошмара нового правления. Строфа V — 11 слов. Здесь — об отрытом Анджело законе о прелюбодеяниях. Строфа VI‑11 слов. Тут — как попался Клавдио на совращении Джюльеты. Строфа VII‑11 слов. Как он попросил Луцио пойти к сестре в монастырь, может, выручит. Строфа VIII‑13 негативно окрашенных слов. Разговор Луцио и Изабелы. И так далее по строфам: 6, 8, 4, 11, 11 угрюмых слов — как Изабела пыталась Анджело упросить. В последней строфе только 2 мрачных слова. Так зато там Изабела обещает его задарить молитвами. Во второй части — ночная тоска Анджело от греховных мыслей — две строфы, 13 мрачно окрашенных слов. III строфа очень большая — как Анджело склонял Изабелу согрешить с ним — 60 негативно окрашенных слов. В кратчайшей IV строфе 3 таких слова. Там — ужас положения Изабеллы. В V-й (15 мрачных слов) — ужас духовного приготовления к смерти Клавдио монахом в тюрьме. В VI‑19 — разговор Изабелы с Клавдио. И так далее — в третьей части: мрачная аура инспекции Дуком, инкогнито, своих владений; печаль брошенной супруги Анджело Марианы; невеселые попытки ее утешать; тревожная ночь ожидания последствий утешения; ночная смерть пирата и отрезание его головы для предоставления Анджело вместо головы Клавдио; муки совести негодника Анджело и картина его подлости перед возвратившимся Дуком; грозная расправа Дука над Анджело. В общем, жуть.