Ермо - Юрий Буйда

– Я не помешаю?

Робкая девушка, переминающаяся с ноги на ногу в дверях. Такую роль очень любят недорогие проститутки, играющие вчерашних школьниц и пытающиеся на этом заработать «чуток сверх таксы».

– Ух ты, да у вас тут целая галерея! Помните, я вчера говорила, что Игорь может показать свои работы? Согласны?

– Сейчас? – Он поднял брови. – Через час, если не возражаете. Ничего?

– Если вы не против…

«Они попытаются всучить мне какую-нибудь мазню, – скучливо подумал Джордж, провожая Агнессу взглядом из-под полуопущенных век. – Надо предупредить Фрэнка, чтобы приготовил наличные… долларов двести-триста, наверное, будет довольно…»

Смотрины устроили в том же зале, где работали реставраторы – они не обращали внимания ни на картины, расставленные в простенках, ни на хозяина, явившегося в сопровождении мажордома и Макалистера.

Присутствие англичанина явно раздражало русских, хотя оба старательно это скрывали. Но именно Макалистер решил дело в их пользу. Присев на корточки с сигарой в зубах, он бесстрастно порекомендовал Ермо приобрести две работы: «Больше задатков, чем мастерства, но эта парочка стоит денег, сэр». Девушка вполголоса переводила: парень плохо владел английским.

– Как называется эта картина? – спросил Ермо.

– «Женщина, жрущая мясо», – с вызовом ответил парень, исподлобья глядя на хозяина.

– Сильно сказано, – пробормотал Джордж. – И сильно сделано.

Нагая красавица в прелестной шляпке и с бараньей костью в руке, с выпачканными жиром губами и щеками, широко расставив литые бедра, злобно смотрела на старика – ее прекрасное тело сияло, как храм на солнце. Он узнал это тело.

– И сколько вы за нее хотите?

Молодой человек дернулся, как от удара.

– Не знаю, – резко сказал он. – Вы покупатель, ваши деньги… Русских можно купить задешево – так ведь вы считаете, не правда ли?

Агнесса глубоко вздохнула, но промолчала.

Джордж вопросительно посмотрел на Макалистера.

Англичанин пожал плечами.

– От двух до трех тысяч. Но поскольку автор, по существу, анонимный…

– Пять тысяч, – прервал его Джордж. – Фрэнк выдаст деньги. Пять тысяч, Игорь, вас устроят?

– Не знаю! – продолжал гнуть свое парень. – На эти деньги, конечно, в Москве можно… – Он вдруг оборвал себя и с трудом перевел дух. – Извините, Георгий Михайлович, я… Знаете, мой отец был неудачником, мы с сестрой выросли в подвале… он был непризнанным гением, маляром… Ненавижу непризнанных гениев! – Серое лицо его задрожало. – На глазах у меня он повесился… в подвале… когда-то там был мясной склад… вот он и повис на таком ржавом крюке… в горло… Извините… Спасибо!

– Игорь… – Ермо растерянно посмотрел на Агнессу. – Может, мы поужинаем вместе?

– Спасибо, – проговорила Агнесса сквозь зубы, – вы и в самом деле извините нас… это нервы…

Англичанин уже беседовал о чем-то с румынами, которые заканчивали расчистку левого поля картины Убальдини.

– Пять тысяч, сэр? – озабоченно уточнил Фрэнк, когда они, оставив реставраторов в зале, поднимались по широкой беломраморной лестнице в столовую.

– Да, Фрэнк. Ведь я никогда в жизни не покупал картины.

Задумчиво глядя на жующего Джанкарло, с которым они по-прежнему ужинали несколько раз в неделю, Джордж думал об Игоре и его девушке. Странные люди. Эти русские. То вдруг лихорадочно откровенны – до неприличия, до спазмов и истерики, то – агрессивно высокомерны. Рассказывая о родителях и своем ужасном детстве, Игорь вдохновлялся, становился красноречив, раскован, и однажды Ермо, не удержавшись, заметил: «Да вам нравится жалеть себя, друг мой». Сказал без осуждения, спокойно, и так же спокойно Игорь ответил: «Вы правы, к сожалению: юродство – это наследственное. Оно и ломаного гроша не стоило бы, если бы не позволяло выходить за пределы нормы… воспарять… Знаете, я думал об этом… Иван Грозный, Аввакум, Достоевский… да и Толстой… они ведь, по существу, были юродивыми… Юродивому позволительно то, что запретно человеку нормальному. Он получает свою свободу прямо из Божьих рук, без посредников, и потому его свобода так пугает обывателей и царей. Свободен как сумасшедший. В России свобода всегда ассоциировалась с безумием, не находите?»

Ермо кивнул: «Возможно, вы и правы, но именно от такой свободы цивилизованный человек уходит которую тысячу лет, поскольку она не признает свободу других людей, то есть вообще не принимает в расчет чужую свободу. Ладно еще, если юродивый помнит – а он-то как раз об этом помнит всегда, – что его свобода, как вы заметили, получена из Божьих рук, куда ни шло, – ну, а если Божьи руки ни при чем? Тогда – Раскольников со своеволием вместо свободы, тогда мятущийся полубезумный Иван Грозный, над которым – один только Бог, да и тот – от сих до сих, как моя воля велит и рассудит… И зря вы Достоевского записываете в юродивые, он-то как раз отдавал себе отчет в разрушительной силе такой свободы…»

В Игоре его пугало какое-то неснижающееся внутреннее напряжение, словно в глубине души его беспрестанно работала сумасшедшая мельница, которая перемалывала все подряд – идеи, образы, веру, превращая все в порох, во взрывчатку, способную разнести и самого человека, и всех окружающих, любимых и нелюбимых.

Когда он поделился своими опасениями с Агнессой, она с глубоким вздохом кивнула: «Пожалуй, да. Иногда я боюсь его, словно вот он сейчас возьмет да и перекусит меня пополам… Потом плакать будет, выть и орать, но сию секунду может черт знает что натворить… убьет, подожжет, взорвет…»

«Вы любите его?»

«Это не любовь, – нахмурившись, ответила она. – Это черт знает что. Запой, что ли. Наверное, мы могли бы с ним запереться в какой-нибудь комнате и мучить друг дружку, мучить и мучить… – Она криво усмехнулась. – Резать друг дружку бритвой, выкручивать руки, ломать пальцы… Ох уж эти русские, да?»

«Ну, наверное, тут не в русскости дело, – вежливо возразил Ермо. – Эта болезнь называется жизнью».

Они болтали в спальне Лиз, где девушке явно нравилось больше, чем внизу, в общежитии, и куда Игорь заглянул лишь однажды. По ее словам, он не возражал: «Живи где и как хочешь». Перед сном Ермо заглядывал к ней – пожелать спокойной ночи, после чего, посмеиваясь («Я становлюсь успешным маразматиком, сюсюкающим эротоманом, облизывающимся при виде ее сисек…»), уходил к себе, в долгое кресло – к бренди и минеральной воде на столике, к томику Данте, к Георгию Победоносцу, Ермо-галерее, к бело-розовой Софье, к которым теперь прибавилась «Женщина, жрущая мясо». Перепачкавшаяся бараньим жиром красавица с налитыми плечами и лютой злобой во взгляде. «Неужели он разглядел в ней и это? Любовь прозорлива, но и лжива, обманна и склонна к самообману, как никакое другое чувство. Однако обычно мы приукрашиваем возлюбленных, в данном же случае… ох уж эти русские!»

После покупки у Игоря картины Джордж велел Макалистеру строго следить за тем, чтобы после восьми вечера в зале не оставалось ни одного реставратора: к Джанкарло нельзя было попасть никаким иным путем, кроме как через зал, а Джорджу вовсе не хотелось, чтобы о существовании убежища узнали чужие люди.

В последнее время Джанкарло увлекся мыслью о выходе из многолетнего затвора, и Джордж, хоть и без энтузиазма, поддерживал эти разговоры. Почему бы и нет? Джканкарло прожил несколько жизней: преуспевающий бизнесмен, фашист-романтик, спаситель людей от смерти; Протей в вымышленной стране-убежище; болтливый старикашка, тяготящийся анонимностью…

– Нужно сделать так, чтобы мое возвращение, так сказать, выход в свет стал сенсацией без скандала, – отбросив салфетку, заговорил Джанкарло. – Почему бы публике не поверить в некую легенду, которая никому не причинит вреда? Ну, скажем… – Пригубив вина, он с наслаждением развалился в кресле. – Ну, положим, я бежал от гестапо… в Аргентину… там ведь полным-полно итальянцев… И по приезде тяжело захворал: испанка или пневмония… Или еще лучше – автомобильная катастрофа, черепно-мозговая травма, повлекшая за собой частичную уграту памяти… я вычитал тут (он кивнул на стопку толстенных медицинских справочников), что утрата памяти случается довольно часто… Ретроградная амнезия – прекрасный диагноз. Мозг вытесняет травмирующие воспоминания до полной утраты воспоминаний о реальной жизни, предшествовавшей травме. Годы в больнице… – Он с грустным видом покивал головой. – Годы, годы в больничной палате. Человек, не помнящий своего имени – ничего не помнящий. Ни родителей, ни жены, ни друзей – никого. Человек, волею обстоятельств оказавшийся без прошлого и таким образом – без настоящего. Господин Между.

Джордж вздрогнул и уставился на Джанкарло. Когда-то, давным-давно, он назвал себя Господином Между, – но откуда об этом мог узнать этот шут гороховый? Совпадение? Или он тайком рылся в дневниках Ермо?

– Проходят годы и годы, – вдохновенно продолжал Джанкарло, – больничная палата, цветы на столике, один и тот же вид из окна: бескрайняя пампа – так ведь, кажется, в Аргентине называется степь? Пам-па. Нечто барабанное. Да… Прогулки в чахлом больничном садике, милая сиделка, постепенно влюбляющаяся в тихого пациента, их переплетенные пальцы, робкий поцелуй…