Блеск и нищета куртизанок. Евгения Гранде. Лилия долины - Оноре де Бальзак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В ту пору, когда я уже начал ощущать тяжесть этого ига, когда я устал и телом и душой, когда я понял, какую святость придает любви истинное чувство, когда меня терзали воспоминания о Клошгурде и я, несмотря на расстояние, вдыхал аромат его роз, ощущал теплый ветер, овевавший его террасы, и слышал пение его соловьев, когда я увидел каменистое ложе потока, обнажившееся под схлынувшими водами, меня сразил удар грома, который все еще звучит в моей жизни, ибо каждый час я слышу его эхо. Я работал в кабинете короля, который должен был уехать в четыре часа; герцог де Ленонкур нес службу во дворце. Он вошел в кабинет, и король спросил его, как здоровье графини. Я резко поднял голову, и это движение выдало меня. Король, раздосадованный моей горячностью, бросил мне насмешливый взгляд, за которым обычно следовала меткая острота — на них он был великий мастер.
— Государь, моя бедная дочь умирает, — ответил герцог.
— Соблаговолит ли его величество дать мне отпуск? — спросил я со слезами на глазах, не страшась вызвать вспышку королевского гнева.
— Бегите, милорд! — ответил он с улыбкой, вкладывая едкую иронию в каждое слово и заменив выговор насмешкой.
Герцог, прежде всего придворный и лишь затем отец, не попросил отпуска и сел в карету, чтобы сопровождать короля. Я уехал, не простившись с леди Дэдлей, которой, к счастью, не было дома, и оставил ей записку, что уезжаю по королевскому приказу. Возле Круа-де-Берни я встретил его величество, который возвращался из Веррьера. Приняв от меня букет цветов, который он уронил к своим ногам, король бросил на меня взгляд, полный той царственной иронии, какой он умел сражать людей. «Если хочешь играть роль в политике, приезжай поскорее! Не трать время на переговоры с мертвецами!» — казалось, сказал его взор. Герцог печально помахал мне рукой. Две роскошные кареты с упряжками по восемь лошадей, лакеями в золотых ливреях и блестящей свитой промчались, вздымая облака пыли, под крики «Да здравствует король!». Мне показалось, что королевский двор растоптал тело г-жи де Морсоф с тем равнодушием, с каким природа взирает на людские бедствия. Хотя герцог был превосходным человеком, он, видимо, собирался играть в вист с братом короля, когда его величество удалится на покой. Что же касается герцогини, то она первая нанесла дочери смертельный удар, написав ей о леди Дэдлей.
Мой недолгий путь промелькнул как сон — как сон разорившегося игрока; я был в отчаянии, что мне ничего не сообщили. Неужели духовник г-жи де Морсоф был так суров, что запретил принимать меня в Клошгурде? Я обвинял Жака, Мадлену, аббата де Доминиса — всех, даже г-на де Морсофа. Когда я выехал из Тура и поднялся на мост Сен-Совер, чтобы спуститься на обсаженную тополями дорогу в Понше, которой некогда любовался, бродя в поисках моей прекрасной незнакомки, я встретил господина Ориже. Он догадался, что я еду в Клошгурд; я понял, что он возвращается оттуда. Мы оба остановили коляски и вышли на дорогу: я — чтобы узнать от него новости, а он — чтобы сообщить их мне.
— Скажите, как себя чувствует госпожа де Морсоф? — спросил я.
— Сомневаюсь, застанете ли вы ее в живых, — ответил он. — Она умирает ужасной смертью — от истощения. Когда она позвала меня, в июне месяце, никакая медицина уже была не в силах бороться с болезнью; у нее обнаружились те ужасные симптомы, которые вам, без сомнения, описал господин де Морсоф, находивший их у себя. Графиня не была в ту пору под преходящим влиянием душевного расстройства, вызванного внутренней борьбой: в такое состояние может вмешаться врач и постепенно добиться благоприятных результатов; это не было и острым припадком, после которого здоровье вновь восстанавливается; нет, болезнь достигла такой стадии, когда наука бессильна: это неизлечимое следствие тяжелого горя, как смертельная рана — результат удара кинжалом. Ее недуг развился из-за бездействия органа, деятельность которого так же необходима для жизни, как биение сердца. Скорбь заменила удар кинжала. Тут нет места сомнению. Госпожа де Морсоф умирает от какого-то неведомого горя.
— Неведомого? — повторил я. — Ее дети не болели это время?
— Нет, — ответил он, многозначительно посмотрев на меня, — и с тех пор, как она так тяжело заболела, господин де Морсоф больше не мучает ее. Я там уже не нужен, при ней остался господин Деланд; но ей ничем нельзя помочь, и страдания ее ужасны. Богатая, молодая, красивая, она постарела и исхудала, ибо умирает от голода! Вот уже сорок дней ее желудок будто наглухо закрыт и не принимает никакой пищи.
Господин Ориже крепко пожал мне руку, словно желая выразить свое соболезнование.
— Мужайтесь, сударь, — сказал он, подняв глаза к небу.
Слова его выражали сочувствие: он считал, что я разделяю скорбь Анриетты; он и не подозревал, как терзали меня его слова, впиваясь в сердце, словно отравленные стрелы. Я снова вскочил в коляску, обещая кучеру щедрую награду, если он вовремя доставит меня в Клошгурд.
Несмотря на все мое нетерпение, мне показалось, что мы ехали всего несколько минут, так я был поглощен горькими мыслями, которые теснили мне душу. Она умирает от горя, а дети ее здоровы! Значит, она умирает из-за меня! И моя карающая совесть вынесла мне один из тех беспощадных приговоров, которые не дают нам покоя всю жизнь, а иногда и за ее пределами. Как слабо, как бессильно человеческое правосудие! Оно судит лишь явные преступления. Почему оно обрекает на смерть и позор убийцу, который разит свою жертву одним ударом, великодушно подстерегает ее во сне и усыпляет навек или убивает внезапно, избавляя от агонии? Почему оно дарит счастливую жизнь и уважение убийце, который вливает каплю за каплей смертельный яд в чистую душу, подтачивая ее силы и разрушая тело? Сколько у нас ненаказанных убийц! Как мы снисходительны к пороку в нарядном облачении! Как легко мы оправдываем убийство, совершенное с помощью нравственных пыток! Какая-то неведомая мстительная рука вдруг подняла передо мной размалеванный занавес,
