Руссо и Революция. История цивилизации во Франции, Англии и Германии от 1756 г. до 1756 г. и в остальной Европе от 1715 г. до 1789 г. - Уильям Джеймс Дюрант
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В восемьдесят лет он начал сужать круг своих интересов. В 1829 году он перестал читать газеты. "Я не могу передать вам, - писал он Зельтеру, - сколько времени я выиграл и чего добился за те шесть недель, что я не открывал все французские и немецкие газеты".100 "Счастлив тот, чей мир лежит в его доме".101 Он пользовался любовью и заботой вдовы Августа, Оттилии, и был рад ее детям. Иногда, однако, он удалялся даже от них и стремился к полному уединению, восхваляя одиночество как кормилицу и испытание хорошо подготовленного ума.
На его лице теперь виднелись восемьдесят лет: глубокие морщины на лбу и вокруг рта, серебристые волосы редеют, глаза спокойные и удивленные, но рост прямой, а здоровье крепкое. Он гордился тем, что избегал кофе и табака, которые осуждал как яды. Он был тщеславен своей внешностью и своими книгами, искренне радовался похвалам, но отдавал их скупо. Когда в 1830 году один молодой поэт прислал ему томик стихов, Гете едко признал это: "Я просмотрел вашу книжечку. Поскольку, как всегда, во время эпидемии холеры необходимо защищаться от ослабляющих влияний, я отложил ее в сторону".102 Посредственность оскорбляла его. С годами он становился все более раздражительным, и он признавался в этом: "Каждый, кто, судя по моим работам, считал меня приветливым, оказывался сильно обманутым, когда сталкивался с человеком холодным и сдержанным".103 Посетители описывали его как медленно оттаивающего, немного формального и жесткого, возможно, из-за смущения или нежелания тратить время на свои дела. Однако во многих его письмах прослеживается нежность и внимание.
Теперь он был известен во всей Европе. Карлайл задолго до смерти Гете провозгласил его одной из величайших фигур в мировой литературе. Байрон посвятил ему "Вернера", Берлиоз - "Проклятие Фауста" "Монсеньору Гете", короли посылали ему подарки. Но в Германии его читательская аудитория была невелика, критики были настроены враждебно, соперники принижали его как напыщенного советника, выдающего себя за поэта и ученого. Лессинг осудил "Гетца и Вертера" как романтическую дрянь; Клопшток презирал "Германа и Доротею" как банальность, а "Ифигению" - как "чопорное" подражание грекам. В ответ Гете неоднократно выражал презрение к Германии - ее климату, пейзажам, истории, языку и уму. Он жаловался, что "вынужден писать по-немецки и тем самым... растрачивает жизнь и искусство на худший материал".104 Он говорил друзьям, что "эти дураки немцы" вполне заслужили свое поражение от Наполеона под Йеной,105 и Германия посмеялась над ним, когда союзники одолели Бонапарта при Ватерлоо.
Оторванный от основного (романтического) потока литературы в старости, он утешал себя все более глубоким презрением к миру и человеку. "Если смотреть с высоты разума, вся жизнь выглядит как злокачественная болезнь, а мир - как сумасшедший дом".106 "Несколько дней назад, - писал он Зельтеру 26 марта 1816 года, - мне попался экземпляр первого издания "Вертера", и эта давно затихшая песня зазвучала вновь. Мне было трудно понять, как человек может терпеть этот мир в течение сорока лет, когда он видел его абсурдность еще в юности".107 И он не ждал существенного улучшения в будущем. "Люди существуют только для того, чтобы причинять друг другу неприятности и убивать друг друга; так было, так есть и так будет всегда".108 Как и большинство из нас после шестидесяти, он считал, что новое поколение вырождается. "Невероятная самонадеянность, в которой растет молодежь, через несколько лет проявится в величайших глупостях. ... Тем не менее, многое уже происходит, что в последующие годы может послужить поводом для ликования".109
15 марта 1832 года он простудился за рулем. Восемнадцатого числа он вроде бы выздоровел, но двадцатого числа инфекция проникла в грудь, его охватила катаральная лихорадка, а лицо исказилось от боли. Двадцать второго числа он заметил, что началась весна; "возможно, это поможет мне выздороветь". Комната была затемнена, чтобы облегчить его глаза; он протестовал: "Впустите больше света". Все еще угнетаемый мраком, он приказал своему камердинеру: "Откройте штору на другом окне, чтобы впустить больше света". По-видимому, это были его последние слова. Он попросил Оттилию: "Маленькая женщина, дай мне свою маленькую лапу". Он умер на ее руках, держа ее за руку, в полдень 22 марта 1832 года, в возрасте восьмидесяти двух лет и семи месяцев.110
Эккерман увидел труп на следующий день.
Тело лежало обнаженным, завернутым лишь в белую простыню. ...Камердинер откинул простыню, и я был поражен богоподобным великолепием конечностей. Грудь была мощной, широкой и дугообразной; руки и бедра - полными и мускулистыми; ноги - изящными и самой совершенной формы; нигде на всем теле не было и следа ни жира, ни худобы, ни упадка сил. Передо мной в великой красоте лежал совершенный человек, и восторг, вызванный этим зрелищем, заставил меня на мгновение забыть о том, что бессмертный дух покинул эту обитель.111
Так закончилась великая эпоха, от мрачного триумфа Фридриха в 1763 году через Лессинга и Канта, Виланда и Гердера, Шиллера и Гете. Со времен Лютера немецкий ум не был столь активен, столь разнообразен, столь богат независимой мыслью. Для Германии не было катастрофой то, что она не была ни расширяющейся империей, как Британия, поглощенная завоеваниями и торговлей, ни централизованной монархией, как французы, разваливающейся из-за неэффективности управления, ни деспотией, как Россия, обжирающаяся землей или одурманивающая себя святой водой. В политическом плане Германия еще не родилась, но в литературе она бросала вызов, а в философии возглавляла западный мир.
