Лето Господне - Иван Сергеевич Шмелев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Михайлой, батюшка… Михайлой!.. Помолись за сыночка… батюшка преподобный!..
Иеромонах говорит знакомую молитву — Горкин меня учил:
…скорое свыше покажи посещение…
страждущему рабу Михаилу, с верою
притекающему…
Горкин горячо молится. Молюсь и я. Старушка плачет:
— Родимый наш… прибега и скорая помога… по-моли Господа!..
Иеромонах смотрит в гроб Преподобного и скорбным, зовущим голосом молится:
…и воздвигни его во еже пети Тя…
— Подымите болящего…
Болящего подымают над ракой, поворачивают лицом, прикладывают. Иеромонах берет розовый «воздух»[102], возлагает на голову болящего и трижды крестит. Старуха колотится головой об раку. Мне делается страшно. Громко поют-кричат:
Преподо-бный отче Се-е-ргие…
Моли Бога о на-ас!..
Все поют. Текут огоньки лампад, дрожит золотыми огоньками рака, движется розовый покров во гробе — живое все! Я вижу благословляющую руку из серебра на поднятой накрышке раки.
Прикладываемся к мощам. Иеромонах и меня накрывает чем-то и трижды крестит:
…во еже пети Тя… и славити непрестанно…
Эти слова я помню. Много раз повторял их Горкин, напоминал. Чудесными они мне казались и непонятными. Теперь — и чудесны, и понятны.
Тянется долгая обедня. Выходим, дышим у цветника, слушаем колокольный звон, смотрим на ласточек, на голубое небо. Входим опять в собор. Тянет меня под тихие огоньки лампад, к Святому.
Отец привозит меня к Аксенову на Кавказке и передает на руки молодцу. Встречает сам Аксенов, говорит: «Оченно приятно познакомиться», — и ведет на парадное крыльцо. Расшитая по рисункам барышня, в разноцветных бусах, уводит меня за ручку в залу и начинает показывать редкости, накрытые стеклянными колпаками, — вырезанную из белого дерева лошадку и тележку, совсем как наша, игрушечную только, мужиков в шляпах, как в старину носили, которые косят сено, и бабу с ведрами на коромысле. И все спрашивает меня: «Ну что… нравится?» Мне очень нравится. Молодчик, который вчера нас гнал, ласково говорит мне:
— Знаю теперь, кто ты… московский купец ты, зна-аю! А фамилия твоя — Петухов… видишь, сколько на тебе петухов-то!.. — И все смеется.
Показывают мне органчик, который играет зубчиками — «Вот мчится тройка удалая», угощают за большим столом пирогом с рыбой и поят чаем. Я слышу из другой комнаты голоса отца, Аксенова и Горкина. И он там. В комнатах очень чисто и богато, полы паркетные в звездочку, богатые образа везде. Молодчик обещается подарить мне самую большую лошадь. Потом барышня ведет меня в сад и угощает «викторийкой». В беседке пьют чай наши, едят длинные пироги с кашей. Прибегает Савка и требует меня к папаше: «Папаша уезжает!» Барышня сама ведет меня за руку, от собак.
На дворе стоит наша тележка, совсем пустая. Около нее ходят отец с Аксеновым, Горкин и молодчик, и стоит в стороне народ. Толстый кучер держит под уздцы Кавказку. Похлопывают по тележке, качают головами и улыбаются. Горкин присаживается на корточки и тычет пальцем — я знаю куда — в «аз». Отец говорит Аксенову:
— Да, удивительное дело… а я и не знал, не слыхивал. Очень, очень приятно, старую старину напомнили. Слыхал, как же, торговал дедушка посудой, после французов в Москву навез, слыхал. Оказывается, друзья-компаньоны были старики-то наши. Вот откуда мастера-то пошли, откуда зачалось-то, от Троицы… резная-то работка!..
— От нас, от нас, батюшка… от Троицы… — говорит Аксенов. — Ребятёнкам игрушки резали, и самим было утешительно, вспомнишь-то!..
Отец приглашает его к нам в гости, Москву проведать. Аксенов обещается побывать:
— Ваши гости, приведет Господь побывать. Вот и родные будто, как все-то вспомнили. Да ведь, надо принять во внимание… все мы у Господа да у Преподобного родные. Оченно рад. Хорошо-то как вышло, само открылось… у Преподобного! Будто вот так и надо было.
Он говорит растроганно, ласково так и все похлопывает тележку.
— Дозвольте, уж расцелуемся, по-родному… — говорит отец, и я по его лицу вижу, как он взволнован: в глазах у него как будто слезы.
— Дедушку моего знавали!.. Я-то его не помню…
— А я помню, как же-с… — говорит Аксенов. — Повыше вас был и поплотней, веселый был человек, душа. Да-с… надо принять во внимание… Мне годов… да, пожалуй, годов семнадцать было, а ему, похоже, уж под ваши годы, уж под сорок. Ну-с, счастливо ехать, увидимся еще, Господь даст.
И они обнимаются по-родному. Отец вскакивает лихо на Кавказку, целует меня с рук Горкина, прощается за руку с молодчиком, кланяется красивой барышне в бусах, дает целковый на чай кучеру, который все держит лошадь, наказывает мне вести себя молодцом — «а то дедушка вот накажет» — и лихо скачет в ворота.
— Вот и старину вспомнили… — говорит Горкину Аксенов, — как вышло-то хорошо. А вы, милые, поживите, помолитесь не торопясь. Будто родные отыскались.
Я еще хорошо не понимаю, почему — родные. Горкин утирает глаза платочком. Аксенов глядит куда-то, над тележкой, — и у него слезы на глазах.
— Вкатывай… — говорит он людям на тележку и задумчиво идет в дом.
Все спят в беседке: после причастия так уж и полагается — отдыхать. Даже и Федя спит. После чая пойдем к вечерням, а завтра всего посмотрим. Денька два поживем еще — так и сказал папашенька: поживите, торопиться вам некуда.
Барышня показывает нам с Анютой сад. Молодчик с пареньками играет на длинной дорожке в кегли. Приходят другие барышни и куда-то уводят нашу. Барышня говорит нам:
— Поиграйте сами, побегайте… красной вот смородинки поешьте.
И мы начинаем есть, сколько душе угодно. Анюта рвет «викторийку» и рассказывает мне про батюшку Варнаву, как ее исповедовал.
— Бабушка говорит: от него не укроешься, наскрозь все видит. Вот, я тебе расскажу, сама бабушка мне рассказывала, она все знает… Вот, одна барыня приезжает, а в Бога не верила… ну, ее умные люди уговорили приехать, поглядеть, какой угодный человек, наскрозь видит. Вот она, приехамши, говорит… села у столика: «И чего я не видала, и чего я не слыхала! — А она все видала и все слыхала, богатая была. — Чегой-то он мне наболтает!» — про святого так старца! Ну, он бы мог, бабушка говорит, час ей смёртный послать за такие богохульные слова. Только он жа-а-лостливый до грешников. А она сидит у столика и ломается из себя: «И чегой-то он не идет, я никогда не могу ждать!» А он все не идет и не идет.
