Богдан Хмельницкий - Михайло Старицкий

Богдан и Морозенко прошли весь лагерь и остановились наконец у простой серой палатки, принадлежавшей, верно, прежде кому-нибудь из мелких панков.

— Здесь, — произнес отрывисто Морозенко.

Богдан схватился рукой за высоко вздымавшуюся грудь и решительно вошел в намет. В палатке было почти темно. Воткнутый в землю высокий смоляной факел слабо освещал средину палатки красноватым светом, оставляя углы в тени. В одном из них полулежал на охапке соломы дородный, белокурый шляхтич. На руках и на ногах у него надеты были кандалы, но бледное лицо не выражало страха, в нем виднелось скорее какое-то тупое затаенное бешенство. При входе Богдана шляхтич не пошевельнулся. Но вдруг взгляд его упал на вошедшего вслед за Богданом Морозенка. Словно электрическая искра пробежала по всему его телу.

В одно мгновение ока схватился он на ноги и с диким рычанием бросился вперед, но козаки удержали его.

— Оставьте нас, — произнес отрывисто Богдан, с трудом переводя дыхание, — и ждите моего наказа.

Козаки молча поклонились и вышли из шатра.

— Где Елена? — крикнул он, уже не сдерживаясь, каким-то бешеным голосом, сжимая до боли свои дрожащие кулаки.

— Не знаю, — ответил небрежно шляхтич, встречая с холодною усмешкой дикий взгляд Богдановых глаз.

— Не знаешь? Ты не знаешь, дьявол, ирод, — задыхался от бешенства Богдан, — когда сам украл ее?

— Мне поручил это дело Чаплинский.

— Все равно! Вы вместе же с ним устроили это дьявольское дело... Говори, или я заставлю тебя говорить!

— Не знаю...

— А! Так дыбу ж сюда, огня, железа! — заревел Богдан. — Теперь я разделаюсь за все с тобой!.. Ты сжег мое родное гнездо, ты запорол моего несчастного сына... Шкуру сорву с тебя всю, живого изжарю, в кипящей смоле выкупаю, клочками буду рвать тело за каждый его крик, за каждый его стон!

Шляхтич побледнел.

— Я не виновен, я не трогал твоего сына, — произнес он, не спуская глаз с Богдана, — Ясинский расправился с ним и со всем хутором.

— Не виновен ты? Да не ты ли украл ее, изверг?

— Делай, что хочешь, но я не виновен. Я не крал ее против воли; она сама, по своей охоте захотела...

— Лжешь, ирод! — вырвал Богдан из-за пояса пистолет и занес его над головою шляхтича, но в это время между ним и Комаровским выросла фигура Морозенка.

— Стой, батьку, — произнес он твердым голосом, — собака эта не лжет...

Богдан бросил на Морозенка помутившийся, безумный взгляд, но опустил руку.

— Не лжет, батьку, — продолжал Морозенко взволнованным голосом, — ляховка обманывала тебя...

— Откуда ты знаешь?

— В Чигирине я нашел двух слуг Чаплинского, — заговорил торопливо Морозенко, — я допросил; они показали, что сначала пан с паней жили согласно, а потом начались споры, и староста попрекал ежедневно жену в том, что никто не брал ее силой, сама пошла по своей воле... и пани молчала.

Пистолет с грохотом выпал из рук Богдана; шатаясь, как пьяный, вышел он из шатра.

Полог захлопнулся. Пламя факела судорожно заколебалось, и соперники остались одни.

— Ну, теперь ты ответишь передо мной, — произнес хриплым голосом Морозенко, устремляя на Комаровского полный бешеной ненависти взгляд, — ты заклевал мою голубку; теперь же ты узнаешь и козацкую месть! Гей, хлопцы! — крикнул он, засучивая рукава. — Огня сюда, дыбу, железа.

— Пытай! Ха-ха... — исказилось злобной усмешкой лицо Комаровского, — теперь ты на свободе, а я в кандалах... Не испугаюсь я твоей пытки, но Оксаны я не трогал...

— Клянись, собака!

— Перед тобой не стану клясться: ведь ты теперь это и сам знаешь... не трогал... не мог допустить насилия.

— Зачем же ты украл ее?

— Потому, что любил.

— Любил?! Ее... мою дивчыну... мою коханую?..

— Да, любил, — заговорил горячо Комаровский, — больше любил, чем ты, хлоп, можешь любить... Я бы ее не бросил одну и не уехал в степь... Отчего я не тронул ее? Ха-ха! Потому, что я любил ее и ждал, чтобы она меня полюбила.

— Не было бы этого вовеки, собака!

— Нет, было б, хлоп, — побагровел Комаровский, — если бы ты не украл ее у меня!

— Что?! — отступил Морозенко, не понимая слов противника.

— Да, — продолжал Комаровский, — если бы ты не украл ее!

— Ты лжешь или смеешься, сатана? — схватил его со всей силы за плечи Морозенко, и в глазах его запрыгали белые огоньки.

— Так это не ты? Не ты? — вцепился ему в руку Комаровский.

— Не я... Я не видел ее.

— А-а... — простонал Комаровский, хватаясь за голову. — Тогда она погибла!

— Ты знаешь что-то... Говори, на бога! — схватил его за борт кафтана Олекса.

— Стой! — поднял голову Комаровский, впиваясь в коза- ка глазами. — Отвечай: кто выпустил тебя из тюрьмы?

— Не знаю.

— Не друг твой?

— Нет! Я ждал уже смерти, — заговорил отрывистыми словами Олекса, — моих друзей не было никого... уйти не было никакой возможности... тройные кандалы покрывали руки и ноги. Накануне мне прислали, кроме воды и хлеба, пищу; я съел и погрузился в глубокий сон. На утро кандалы мои были разбиты...

— Проклятье! — вскрикнул дико Комаровский. — Теперь все знаю!.. Погибла!

— Кто же?!

— Чаплинский! — Безумный вопль вырвался из груди Олексы, а Комаровский продолжал, задыхаясь и обрывая слова: — Он хищный волк! Он не пожалеет. Он выпустил тебя! Он сказал мне, что в ту же ночь, когда Оксана покинула мою хату, ты бежал из тюрьмы и что вместе с нею вы бросились с шайкой Богдана в дикую степь... Лжец, холоп! Ему нужно было отвлечь мои мысли и выслать меня в степь! И я поверил... А теперь все уж поздно, она погибла, погибла!

— Да где же он? — перебил его Морозенко.

— Не знаю, говорят, бежал в Литву... — вдруг в глазах Комаровского блеснул какой-то огонек, он схватил Морозенка за руку и заговорил горячечным, страстным шепотом: — Слушай! Едем, едем немедленно, у тебя есть козаки... Я знаю местность, мы найдем его, быть может, еще не поздно.

Морозенко задумался на мгновенье.

— Нет! — произнес он решительно после минутного колебанья. — Вдвоем с тобою нам не ходить по свету!

В это время распахнулся полог, и в палатку вошли два козака с дымящимися жаровнями, полными углей и раскаленными добела длинными полосами железа.

— Не нужно! — произнес отрывисто Морозенко, обращаясь к козакам. — Снимите с него только кандалы!

Со звоном упали на землю цепи Комаровского.

— Идите! — указал Морозенко козакам на выход и, обратившись к Комаровскому, произнес твердо: — Ты наступил мне на сердце, но ты пощадил ее! Бери ж саблю! — бросил он ему лежавшую в стороне карабелу. — Защищайся! Пусть нас рассудит бог!..

Появление Морозенка, его сообщение, безумная ярость, охватившая с первых его слов Богдана, настолько ошеломили Богуна и Ганну, что несколько мгновений они не могли дать себе отчета в том, что произошло в один момент на их глазах. Когда же взгляд Ганны упал на удаляющуюся, почти бегущую вслед за Морозенком фигуру Богдана, все стало ей ясно, и стыд за мелкое чувство батька, и горе, и оскорбление — все это нахлынуло на нее какою-то страшною, темною волной. В ушах ее зазвенело, ноги подкосились, свет погас, Ганна бессильно опустилась на лаву и уронила голову на стол. «Его тянет она, Елена! Да неужели же нет для него ничего дороже тех шелковых кос и лживых лядских очей?» Ганна охватила голову руками и словно занемела.

В палатке было тихо; слышалось только тяжелое, прерывистое дыханье Богуна. В душе козака происходила глухая, затаенная борьба. Наконец, подавленный, глубокий вздох вырвался из его груди; Богун сжал с силой свои руки, так что кости в них треснули, и подошел к Ганне.

— Бедная моя дивчына! — произнес он тихо и положил ей руку на плечо.

Ганна вздрогнула и подняла голову.

— Бедная, бедная моя! — повторил еще печальнее козак.

Ганна взглянула на него, и ей стало ясно сразу, что Богуну

теперь понятно все.

— Брате мой! — произнесла она дрогнувшим голосом, подымаясь с места.

— Не надо, Ганна, — остановил ее Богун и молча прижал ее голову к своей груди... Несколько минут они стояли так неподвижно, безмолвно, не произнося ни одного слова.

— Эх, Ганна, — произнес он наконец с горькою усмешкой, — не судилось нам с тобой, бедная, счастья! Что ж делать? Проживем как-нибудь и так!..

В это время послышались вблизи чьи-то неверные шаги и в палатку вошел Богдан; он шел, шатаясь, словно пьяный, ничего не видя перед собой; лицо его было так расстроено, так ужасно, что и Богун, и Ганна молча расступились перед ним.

— Лгала, лгала! Все лгала, все! — вскрикнул дико Богдан, не замечая их присутствия, и тяжело опустился на лаву. — На груди моей замышляла гнусную измену! Меня целовала и кивала из-за спины ляху! Старый осмеянный дурень!.. — сорвал он с головы шапку. — Что ж теперь делать? Чем смыть позор? — слова его вырывались бурно, бессвязно, дико. — Такая гнусная измена! В Литву все силы двину! Весь край ваш до пня обшарю, до последней щепки!.. Растерзаю тебя, как собаку, лошадьми затопчу! — схватился он, как безумный, с места.