Времена года - Сильвия Эштон-Уорнер

Я не отвечаю. Мне кажется, что директор готов защищать всех и каждого. А я лак раз нет. Не потому, что считаю нужным наказывать Варепариту. Если она уже созрела для вступления в брак, а девочки маори созревают раньше белых девочек – во всяком случае, так у нас принято думать, – почему, собственно, ей не вступить в брак? Но я органически не выношу самодовольных мужчин, которые используют женщин, в том числе тринадцатилетних, а затем отправляются на увеселительные морские прогулки. Я их настолько не выношу, что отправила Юджина на увеселительную прогулку, не позволив ему использовать меня. Я не способна сочувствовать мужчине, который наслаждается женщиной, а потом бросает ее на произвол судьбы – мне все равно, какие благородные идеалы личной свободы он исповедует. Поэтому я так возмущена тем, что случилось с Варепаритой. Какой-то здоровенный детина, какой-то высокомерный Юджин позабавился с – милой девочкой и оставил ей такое вот наследство. Внешне я совершенно спокойна, как всегда, когда меня что-нибудь глубоко задевает.

– Я не буду предпринимать никаких шагов, пока не поговорю с Pay. Конечно, мне придется сообщить в Министерство просвещения. Как вы думаете?

– Насколько я понимаю, последствия могут быть двоякие. Все зависит от того, как вы относитесь к сокращению, количества учащихся. Если мужчины и впредь смогут беспрепятственно охотиться за вашими ученицами, что ж, в школе найдутся подходящие девочки. Но с другой стороны, вы живете в стране, где есть закон.

– Как бы то ни было, я хочу пойти и проверить, сколько ей лет.

Через несколько минут он возвращается. По его шагам я догадываюсь, что Варепарите правда только тринадцать.

– Относительно министерства мне все ясно, – говорит он, просовывая голову в дверь. – Варепарите исполнилось тринадцать лет месяц тому назад...

– Значит, тогда, ей было двенадцать.

– Для старика Pay это будет тяжелый удар.

– Не понимаю почему. Сам он, кажется, рано начал семейную жизнь. И прилежно трудился на этом поприще. Может быть, поэтому теперь оно больше его не интересует. Недаром он с таким упорством стремится создать здесь школу, которая видится ему в мечтах. Конечно, воплощение мечты иногда стоит жизни. Но лучше умереть, чем жить без мечты. В его жизни, в том, что осталось от его жизни, есть хотя бы доля смысла.

– Знаете, не исключено, что это кто-нибудь из старших мальчиков.

– Отнюдь не исключено – совместное обучение!

– Я хочу сообщить об этом в министерство.

– Пошлите им просто телеграмму: «Совместное обучение экстра-класса».

О Варепарите напечатано в газете. Шаг назад для нашей школы. Шаг назад в борьбе за возвращение белых детей, которых не пускают в нашу школу. Шаг назад на пути к воплощению мечты директора: школа – место встречи двух рас. Эту заметку он переносит тяжелее, чем газетные сообщения об инциденте с роликовыми коньками и со столбами высоковольтной линии. Я захожу к нему на следующий день после уроков. В соседней комнате Поль готовится к занятиям, и мне бы хотелось, чтобы он пел потише. Чему все-таки он так бессовестно радуется?

– Мистер Риердон, не обращайте внимания. Я договорюсь с радиостудией о выступлении нашего оркестра. И в газетах появятся шестидюймовые заголовки. Разве вы не опубликовали недавно заметку о том, как мы выиграли баскетбольный матч? Добейтесь, чтобы наши заголовки были крупнее других, только и всего.

О, как мне тяжело видеть распятые мечты! Где-то глубоко внутри меня, не утихая, клокочет ярость. Но не доплескивает до голосовых связок.

– Посмотрите, – мягко начинаю я, – посмотрите, что я вам принесла. Я придумала эмблему нашей школы. Посмотрите! Здесь теко-теко[9], здесь книга – символ знания, линии, прочерченные из угла в угол, напоминают стропила. А здесь девиз: Utaina. «Строим» по-маорийски. Видите? Я велю старшим девочкам вышить такие эмблемы шерстяными нитками на карманах. Хорошо? Это объединит наших учеников, они перестанут лазать на столбы, ездить на велосипедах по пешеходным дорожкам, кататься на роликах по мосту и заодно беременеть. А это все, что нам нужно. Мы используем желтые и коричневые цвета и немного красного для теко-теко... Ох как мне хочется, чтобы этот мальчишка наконец замолчал!

– Дорогая мисс Воронтозов, вы, к сожалению, не знаете, но мне только что звонили из полиции. Прошлой ночью двое мальчиков, Тамати и Таи, проникли в магазин. Таким образом, наша школа сегодня снова будет фигурировать в отчете полицейского суда. К тому же есть некоторые основания подозревать, что отец Варепаритиного ребенка – белый.

Я открываю рот, но не могу произнести ни звука. Глотаю слюну и делаю еще одну попытку.

– Ах этот несносный мальчишка! – единственное, что мне удается из себя выдавить.

– Пусть поет, дорогая мисс Воронтозов. Пусть поет. Ведь он еще мальчишка.

– Вы совсем его избаловали! – Я распахиваю дверь, выбегаю в коридор и врываюсь в комнату Поля. – Прекратите это адское завывание!

Он отрывается от доски, на которой что-то писал.

– Дорогая мисс Воронтозов, в жизни каждого мужчины бывает время, незабываемое время, когда он обязан петь, когда это его право, его... его... ну, скажем... высокая привилегия.

Он кланяется так низко, что из верхнего кармана пиджака выпадает авторучка.

– И для вас оно наступило как раз тогда, когда школа опозорена и повсюду только об этом и говорят!

Он не скрывает удовольствия и широко улыбается. Художник, притаившийся во мне, успевает заметить, что наброски на доске выполнены мастерски и почерк выше всяких похвал.

– В таком настроении вы неотразимы, – говорит он шепотом.

Я ненавижу мужчин, которым смешна моя ярость.

– Какой пример вы подаете старшим мальчикам? Почему вы не организуете какой-нибудь клуб или теннисную команду! Чем вы тут занимаетесь, кроме того, что поете и подметаете по пятницам полы? Авантюрист-неудачник! Бесхребетное подобие человека! Венец творенья из искусственного волокна!

– Дорогая! – шепчет он и приближается ко мне, протягивая руки. – Вы прекрасны! Вы бесподобны, когда сердитесь! Вы сводите меня с ума... сводите с ума... продолжайте...

– Убирайтесь к черту!

В следующее мгновенье я понимаю, что Поль стоит на одном колене и простирает ко мне руки.

– Дорогая, вы созданы для меня. Никто и ничто не может этому помешать. Вы созданы для меня... вот такая, именно такая...

В дверях появляется директор. Я слышу за спиной его шаги.

– Полюбуйтесь, – обрушиваюсь я на него, – полюбуйтесь на своего коленопреклоненного помощника! И избавьте меня от его мелодраматических страстей! Это что, новая система подготовки к занятиям в свободное время? Какие отношения вы насаждаете среди учителей? Боже праведный, если... если я...

– Пусть стоит на коленях, мадам, пусть поет. Ведь он еще мальчик. Ему по крайней мере хорошо.

– Вы его окончательно избалуете! У вас не останется ни одного молодого учителя!

Я стремительно выбегаю из класса.

Пора выпроводить моих младших, они невыносимо шумят, при них я не в состоянии серьезно работать со старшими. Правда, звонок еще безмолвствует, но в последнее время, как это ни странно, мы не считаемся с его сиятельством звонком. Без всяких усилий с моей стороны эмоциональный отсчет времени сейчас явно торжествует над механическим, и, оказывается, это не менее волнующий способ измерять время. Прежде всего потому, что малыши все реже и реже хнычут и просятся домой, а кроме того, их хныканье уже не так ранит мою гордость. Но самое важное при таком отсчете времени – это, конечно, снисходительное отношение к провинившемуся учителю и к маленьким детям. Сколько счастья дарит одна лишь снисходительность, сколько вливает сил!

Я подхожу к двери, оборачиваюсь, раскидываю руки в стороны и зову:

– Все новенькие малыши, ко мне!

И вот – пожалуйста! Они все бегут ко мне в объятия – стайка чужих детей. Человек пятнадцать-шестнадцать. Коричневые, белые, желтые, прекрасные, как женщина, которая спешит навстречу возлюбленному.

Я отступаю под их напором и чувствую, что мой каблук вонзается в чей-то большой палец, а так как, на мой взгляд, это самая тяжкая провинность в приготовительном классе, я в смятении оглядываюсь. Но вижу лишь крутой серый склон, который на самом деле оказывается мужским жилетом. Я с любопытством следую за путеводной нитью вверх к плечам, и мне кажется, что все это я уже видела. Последние сомнения исчезают прежде, чем мой взгляд останавливается на подстриженных седых усах. Все это я уже видела. Придавленный палец вылетает у меня из головы.

Однако болезненная гримаса на суровом лице там, надо мной, снова напоминает о нем, я опускаю руки, поток детей обтекает меня, каблук сдвигается в сторону. Я поворачиваюсь, его рука уже держит мою руку... но только руку.