Восточные религии в римском язычестве - Франц Кюмон

l:href="#c219" type="comment">{219}, и Malakbel (Малакбел), «посланец Господа», покровитель Пальмиры, появились в Риме, Нумидии и Дакии{220}. Самым знаменитым из этих богов в то время являлся Юпитер из Долихи, небольшого города в Коммагене, который ему-то и был обязан своей славой. Благодаря войскам, происходившим из этой области, этот малопонятный Ваал, имя которого не упоминается ни у одного писателя, нашел почитателей во всех римских провинциях вплоть до Африки, Германии и Британии. Посвященных ему надписей известно более ста, и это количество растет с каждым днем. Этот местный гений грозы, первоначально являвшийся богом молнии и изображавшийся с обоюдоострым топором, которым он размахивал, возвысился до уровня попечителя императорских армий{221}.

Распространение в Италии семитских культов, незаметно начавшееся при республике, имело место в основном в начале I в. н.э. Их экспансия и рост были стремительными, и к III в. н.э. их влияние достигло высшей точки. Оно стало почти преобладающим, когда приход к власти Северов обеспечил им поддержку наполовину сирийского двора. Чиновники всех уровней, сенаторы и офицеры соревновались в почитании богов, покровительствовавших их повелителям и пользовавшихся их протекцией. Проповедницами своей национальной религии стали обладавшие столь значительным влиянием, умные и амбициозные женщины императорской семьи, Юлия Домна, Юлия Меса и Юлия Маммея. Нам известно о дерзком государственном перевороте, который в 218 г. н.э. возвел на трон четырнадцатилетнего ребенка, служителя эмесского Ваала, императора Гелиогабала. Он постарался обеспечить своему варварскому богу, дотоле почти неизвестному, первенство над всеми прочими. Древние авторы с негодованием рассказывают о том, как этот коронованный жрец пожелал возвести свой черный камень, грубый идол, привезенный из Эмесы, в ранг верховного божества империи, подчинив ему весь античный пантеон; у них не иссякают возмутительные подробности по поводу разнузданных оргий, поводом для которых служили празднества в честь нового Sol invictus Elagabal (Непобедимого Солнца Элагабала){222}. На самом деле, возникает вопрос, не могли ли эти римские историки, чрезвычайно враждебно относившиеся к этому чужеземцу, который деспотично насадил повсюду обычаи своей родины, исказить или, в какой-то степени, недопонять реальные факты. Без сомнения, попытка Гелиогабала добиться признания своего бога в качестве верховного, дабы установить на небе своеобразный монотеизм, подобный царившей на земле монархии, была слишком жестокой, неумелой и преждевременной, но она отвечала духу времени, и нужно помнить о том, что опорой для императорской политики могли послужить влиятельные сирийские колонии не только в Риме, но и по всей империи.

Полвека спустя Аврелиан, вдохновленный той же мыслью, создал новый культ «непобедимого Солнца», Sol invictus, которому в великолепном храме служили понтифики, приравненные к древнеримским верховным жрецам, и в честь которого каждые четыре года устраивались блестящие игры, тоже был возведен в высший ранг божественной иерархии, став особым покровителем императоров и империи. Страной, где Аврелиан нашел образец, который пожелал воспроизвести, снова оказалась Сирия: он перенес в новое святилище изваяния Бела и Гелиоса, вывезенные из Пальмиры, завоеванной его армиями{223}.

Так правители дважды попытались заместить капитолийского Юпитера семитским божеством, сделав его культ главной и официальной религией римлян. Они объявляли о низложении древнеримского идолопоклонства в пользу другого язычества, почерпнутого в Сирии. Тогда в чем же заключалось преимущество, признаваемое за верованиями этой страны? Почему даже иллирийский полководец вроде Аврелиана обратился именно к ней в поисках самой совершенной из языческих религий? Вот вопрос, который встает перед нами, и разрешить его можно, лишь точно узнав, какими стали верования сирийцев при империи.

Именно этот вопрос до настоящего времени освещен очень слабо. Помимо очень поверхностного труда Лукиана о dea Syria, мы почти не находим достойных доверия сведений у греческих и латинских писателей. Произведение Филона из Библоса, эвгемеристическое толкование якобы финикийской космогонии, представляет собой очень низкопробную мешанину. В этом случае, в отличие от Египта, мы уже не располагаем оригинальными книгами семитских богослужений. Тем, что у нас есть, мы обязаны главным образом надписям, и хотя они дают прямые указания на время и территорию экспансии этих культов, они почти ничего не сообщают об их учениях. Можно ожидать, что здесь могут пролить свет раскопки в местах расположения крупных сирийских храмов, а также более точная интерпретация скульптурных памятников, которыми мы уже располагаем в достаточно большом количестве, особенно статуями Юпитера Долихенского.

Однако уже сейчас можно распознать некоторые характерные черты семитского язычества, и следует признать, что, судя по внешним чертам, которые первыми бросаются в глаза, оценка его получится неблагоприятной.

В нем остался запас очень примитивных идей, дикарского поклонения природе, которое, пройдя сквозь века, в какой-то степени сохраняется в христианстве и исламе до настоящего времени{224}. Это культ холмов, иногда с грубой оградой, отмечающей границу священного места; почитание воды, обращенное к морю, рекам, стекающим с гор, источникам, бьющим из земли, прудам, озерам и канавам, куда одинаково бросали подношения, независимо от того, почиталась ли в воде жидкость, утоляющая жажду и оживотворяющая, или же влага, дающая плодородие земле; деревьев, покрывавших жертвенники своей тенью, которые запрещалось рубить или повреждать; культ камней, в основном необработанных, называвшихся «бетиль», которые, на что указывает их наименование (beth-EI), рассматривались как обиталище бога или, лучше сказать, вещество, в котором присутствует божественное{225}. Именно в форме конического камня почиталась в Пафосе Афродита-Астарта, а черный метеорит, покрытый выступами и вмятинами, которым придавался символический смысл, изображал Элагабала и, напоминаем, был перевезен в Рим из Эмесы.

Наряду с материальными объектами, свою долю почестей получали и животные. Пережитки древней семитской зоолатрии продолжали существовать до самого конца языческой эпохи и даже еще долгое время после него. Боги часто изображались верхом на животных: так, Ваал Долихенский восседал на быке, а его паредра — на льве. Вокруг некоторых храмов в священном парке свободно бродили по несколько диких животных{226} — воспоминание о тех временах, когда они считались божественными. Объектами всеобщего почитания являлись главным образом два животных — голубь и рыба. Перелетающие с место на место стаи голубей, встречавших путешественника, который сходил на берег в Аскалоне{227}, и взметавшихся белым вихрем на папертях всех храмов Астарты{228}, принадлежали, так сказать, на правах собственности богине любви, символом которой они остаются, и людям, почитавшим ее с особым пристрастием.

Зачем мне говорить сирийцу из Палестины, что чистая,Белоснежная и священная голубка летит по всем городам{229}?

Рыб, посвященных Атаргатис, которая, несомненно, и сама первоначально изображалась в этой форме, как это всегда было с Дагоном{230}, разводили в садках рядом с храмами{231}, и прикасаться к ним воспрещал суеверный страх, так как богиня наказывала святотатца, насылая на