Париж - Татьяна Юрьевна Чурус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я расширяюсь и расширяюсь. Дневник мой пухнет от пятерок. Аленка – отличница несчастная – косо поглядывает на меня, аж косички колом встали, и в ее взгляде я читаю: «Ну да, Таня?» Бальцер, Шишкин и Гофман с Обидиным караулят меня после школы и молча провожают до подъезда. Мне звонит шестиклассник Валерка Варнавин – он живет в нашем доме и учится в спортивной школе, отец научил Валерку водить машину и дает ему свой новенький красный «Жигуль», наши девчонки – те, кто в китайской стене живут, от Варнавина без ума («такой лапочка», «симпо́тный» – поют девчонки и воображают перед Валеркой), а я его боюсь: «Чудинова, – басит Валерка, – покататься хошь? Выходь». Валерка огромный, словно шкаф, у него маленькие глазки и низкий лоб, отец у Варнавина тренер, вечно по заграницам мотается, фирму́ привозит, Валерка носит модные джинсы и кроссовки «Адидас» («Кто носит фирму “Адидас”, – орут наши мальчишки, жадными глазами глядя на Валерку Варнавина, – тот самый первый п…рас!») и сплевывает каждый раз, как я прохожу мимо. «Чудинова, выйдешь?» Я бросаю трубку. Варнавин упорный: «Чудинова, я тебе жвачку (мы с Аленкой жвачку «жёвкой» называем, мы жуем жёвку до изнеможения, скатываем ее в огромный серый шар и подкладываем под задницы одноклассников – фиг отдерешь), Чудинова, я тебе жвачку подарю. Выйдешь?» Я снова бросаю трубку. Варнавин не унимается. Мимо проходит папа, в руке у него бутерброд с «колбаской»: «Кто это там трезвонит, растуды его етита?» – чавкает папа и выхватывает из моей руки трубку. «Здравствуйте, – доносится до меня бас Валерки, – а Таня дома?» Я ныряю в детскую, я не могу отдышаться. «Таня не хочет с тобой говорить, понял?» Валерка бубнит что-то, в висках моих стучит. «Я тебе щас глаз на жопу натяну! – орет папа. – Ё… твою в крестовину!» Я сижу как пришибленная. Теперь, стоит мне пройти мимо Валерки Варнавина, он выпучивает свои маленькие глазки и шарахается от меня как от чумной.
«Таня Чудинова осознала свои ошибки, – Степанида Мишка торжественно размазывает помаду по подбородку, – и взялась за ум. Надеюсь, в дальнейшем она не заставит краснеть своего отца». Степанида Мишка с восторгом глядит на моего папу – папа сидит за первой партой. По случаю родительского собрания он надел форму, а на погонах его красуется… да-да, это она – майорская звездочка! Папа стал майором! И потому он то вдруг поведет плечом, то невзначай смахнет пылинку или муху назойливую с горящей золотом новехонькой звезды (звездочку эту только-только обмыли, только-только Рыжов с Хохриным «лакали водку, прощелыги чертовы» за вновь испеченного майора и «ковер импортный заблевали: дура была, со стены сняла!») – и сияет, сам сияет как та звезда! А и есть чего сиять-то! На блокпосту вырос, в бараке – папа сам рассказывал (папа, когда подопьет – язык и него и развязывается).
Вот мать на работу идет, а их с младшим братом дядь Сашей, или Шуриком, – на обороте старых пожелтевших карточек, где маленький папа обрит и обряжен в косоворотку, а брат его беспощадно коси́т, так и написано: «Жорик и Шурик» (я этого «Шурика» пару раз в жизни всего и видала: «как волчина чертов выглядывает, – рычит мама, – ни друзей ни товарищей», а Галинку – «дядь Саша чертов» называет, когда она запрется в детской и сидит «как медуза расплывчатая, конфеты жрет, нет чтобы с женихами встречаться»), мать на работу идет, а их с младшим братом дядь Сашей в садик везет, в железной ванне. Война. Голод. Дали матери к какому-то празднику кулек сахара. Куда спрятать, чтобы маленькие оглоеды не сожрали? Привязала она этот несчастный кулек к лампочке (люстр в бараке на блокпосту не было, да какие там люстры – кровати путней не было, на полу спали), привязала и на работу ушла. Папа с маленьким Шуркой ходили-ходили вокруг сахара да смекнули: проткнули кочергой кулек и по очереди, задрав мордочки кверху и раскрыв свои голодные рты, «вкушали манны небесной» (так в Библии сказано), вкушали до тех пор, покуда оба не упали в обморок. Очухались и остатки сахара доедали уже с пола, усыпанного углем (уголь тот воровали, на продукты его меняли). Пришла мать с работы, а они блюют «черным сахаром» (так папа говорил).
Есть теперь, чего сиять-то! Все папины блокпостовские дружки «по тюрьмам пошли», а папа нынче не где-нибудь, а в «кэгэбе»!
«Надеюсь, в дальнейшем Таня Чудинова не заставит краснеть своего отца», – Степанида Мишка с восторгом глядит на моего папу и вручает ему грамоту «За воспитание ученицы второго “А” класса средней школы номер девяносто шесть Чудиновой Тани», а мне – «За отличную успеваемость и примерное поведение».
Ночь на дворе. Я долго не могу уснуть, потом падаю в какую-то яму. Вдруг тревожно, словно в него попала соринка, замигал лампочкин глазок («Прощелыга, люстру повесить не может, только и знает москвича поить и “Луку Мудищева” перепечатывать! Я в шесть часов встаю, весь день не разгибаюсь на этом заводе чертовом, а он одним пальчиком на машинке “Луку Мудищева” печатает!» – печатает, а потом прячет пухлый сверток в секретер – мы с мамой и Галинкой находим, читаем: «Человек и человек – люди. / Яйцо и яйцо – муди» – мама плюется: «Тьфу, шимпанзюка чертов!», хватает “Луку Мудищева” за шкирку и швыряет его в помойное ведро, словно шкодливого котенка, мы с Галинкой краснеем: я не знаю, что такое “муди”, но бабушка, когда папа «фигуряет» по квартире в одних семейных трусах, напевая «А здравствуй, милая моя! А ты откедова пришла?» – качает головой: «Ведро пустое! Девчонку бы постыдился: муды свои славит!», папа хохочет и заливается пуще прежнего: «А ты, бабуся, не волнуйся, а всё у тэ́бе впереди!»), – вдруг тревожно, словно в него попала соринка, замигал лампочкин глазок. Бабушка заахала, Галинка ворочается. «Дядь Федор умер! – толкает меня в бок она. – Спи!» – «А ты куда?» Галинка исчезает в дверном проеме вслед за бабушкой. Свет гаснет. В коридоре на стене мечутся тени. На похороны меня не берут. «Мала еще, – говорит бабушка, – успеешь на мертвяков наглядеться». С поминок приносят кутьи и блинов. «Мож, хошь вздохнет чуток, Василиса-то (Василиса – это моя тетка, вдова дядь Федора), всю кровь у
