До свидания, Сима - Станислав Буркин

Когда нам подали шаурминые обрезки свинины на общем блюде с соусами и зеленью, мне пришлось заказывать еще одну бутылку вина. Первую почти целиком выпила она, так как я не мог приноровиться пить из бокала своим клювом. Зато вторую бутылку я успешно осиливал через горлышко. Все это время мы неплохо беседовали с канадской красавицей, и я даже, если не ошибаюсь, успел ей понравиться в своем таинственном образе. Звали ее то ли Набель, то ли Мабель.

Внезапно мне позвонил на мобильный управляющий детского магазина и вежливо поинтересовался, где я вообще нахожусь. Я честно признался, что забежал по неотложной нужде в «Хачапури». Управляющий посоветовал мне дожидаться его на месте преступления. Посидев еще с минутку, я извинился и побрел на разборки в сортир.

Проверенным способом я втиснулся в кабинку, как плюшевый медведь в обувную коробку, сел на толчок и дверь оставил открытой, чтобы босс во всем убедился наглядно. Войдет, не буду откликаться, пусть пошарится…

Минут пять я прождал, положив клюв на кулак. За это время несколько раз кабинку открывали с ложной тревогой, шарахались, ржали, и я с раздражением слушал, как посетители подолгу сушат руки и обсуждают меня. Наконец дверь распахнулась, и я недовольно крякнул своему боссу.

— Почему вы не дали сигнал, что уходите с поста? — возмутился очкарик с глянцевой лысиной. — Мы же договаривались.

Я подал ему руки-крылья, и он вытащил меня из тесной кабины как пробку из бутылки.

— Неужели трудно пустить сигнал на мой сотовый? Это же бесплатно. И почему у вас из клюва пахнет алкоголем?

— Я все сейчас объясню, — пообещал я управляющему магазина игрушек и, дружески обняв его за плечо, повел к выходу. — Видите ли, мистер Гордон, я считаю, что наша уважаемая фирма подбирает на работу людей, заслуживающих доверия, таких, которым не пристало отпрашиваться в туалет, как каким-нибудь только что освободившимся уголовникам из тюрем строгого режима.

— С одной стороны, мы доверяем нашим работникам, — толерантно покивал Гордон и поглубже насадил на нос очки тычком пальца в переносицу. — Но ведь вы знаете…

— Эй, уточка! — окликнула меня из затемненного зала канадская красавица, когда мы уже почти выбрались на улицу. А жаль, ибо у будущего беса в моей утке были неплохие шансы попасть в грузинскую духовку.

— Ты что, меня бросаешь? — вывалилась она в холл с сонно-насмешливым блеском в хмельных глазах.

— Подожди, сестра, — поднял я ладонь, вытягивая ситуацию за последнюю гнилую ниточку, — я должен переговорить со своим боссом, чтобы развеять некоторые недоумения. Познакомьтесь, Гордон, моя кузина Набель.

— Мабель, — поправила кузина.

— Ах да, конечно! Прости, дорогая, — извинился и повернулся к боссу. — Мабель через четыре часа возвращается в Россию.

— Ты хотел сказать, в Канаду, — хохотнув, поправила сестренка.

Гордон недовольно хмыкнул и хотел уйти, но я решительно шагнул к двери, чтобы преградить ему выход. Но тут неизвестно откуда появился толстый грузин в белой рубашке с бэджиком и при полосатом галстуке и, борзо толкнув меня в грудь, сказал:

— Мало того, что вы сюда в этом своем наряде каждый день являетесь, но еще и клиентам проходить мешаете.

— Это он-то клиент? — возмутился я, ткнув Гордона плюшевым пальцем в грудь. — Боюсь, клиент здесь все-таки я!

— Постоянный, — мрачно подтвердил мои слова шеф.

— А ну-ка, оба убирайтесь отсюда!

Но я поманил джигита пальцем и сказал, слегка клюнув его в ухо:

— Слушай, Гиви, мы оба родились в Советском Союзе, и в каком-то смысле у нас одна большая общая родина, — сказал я по-русски с акцентом вождя народов.

Гиви вздрогнул, сделал страшное воинственное лицо и снизу ударил меня в живот, но я, честно говоря, ничего не почувствовал, а только крякнул в соответствии со своим образом. Потом схватил грузина за плечи и отправил прямиком в зеркало у гардероба. Раздался треск, посыпались осколки, и тут же из кухни повалили какие-то повара и поварята в белых халатах и приплюснутых колпаках, подхватили меня и потащили в кухонный ад.

— Только не яблоками! Только не яблоками! — вопила моя бедная утка, болтая красными ластами.

Так я лишился еще одной работы в Лондоне.

На собственную жену я наткнулся в один пасмурный осенний денек, как раз бегая по захолустным конторкам в поисках вакансий. Мы затаенно сели в ее машину и поехали по запруженным улицам, выбрались из пробок и, почти не разговаривая, добрались до глухого городка Хестингс вблизи морского берега. Там на его окраинах мы сидели на лавочке, наблюдая за холодным темным морем и белыми чайками, которые жалобно вскрикивали, глядя вниз на воду. Когда закапал дождь, мы спрятались в какую-то забегаловку максимум на восемь персон и просидели там до позднего вечера за густым черным пивом и чем-то вроде вареников.

Мы все никак не могли начать разговор о нас, и я рассказывал ей что в голову придет, смешил, она улыбалась, но глаза у нее не смеялись, и тогда я чувствовал себя просто ничтожеством. Отказавшись от шуток, я рассказал ей, что как-то на лавочке в мшистом парке разговорился с очень крупно сложенным и удивительно начитанным негром, который в итоге оказался поэтом мировой величины. Я, честно говоря, вообще не думал, что среди негров есть поэты. Ну разве что рэперы. А этот, прощаясь, подарил мне диск с эстетским художественным фильмом по мотивам его поэмы об Африке.

Мы смотрели фильм вместе с Тутаем, который, глядя на лирически страдающего негра на поразительных африканских фонах, сначала снисходительно хихикал, а на втором часу прослезился и потом смотрел фильм каждый день после работы. Когда фильм мне уже изрядно надоел, я спросил Стэнли, не хочет ли он, чтобы я пригласил поэта к нам на ужин, но преподаватель литературы взволнованно заявил, что ни он, ни его дом этого недостойны.

А тогда в парке, сидя на лавочке, я поражался остроумию черного собеседника и тихо мучился вопросом: если я такой тупой и не знаю, что среди негров полно поэтов, то интересно, был ли в Белой армии хоть один настоящий чернокожий? Если был, то я хотел бы узнать о нем как можно больше и написать об этом книгу. Если негр служил в Красной армии, то тоже было бы неплохо. А лучше всего, чтобы он успевал перебегать из армии в армию и им бы гордились все.

Благоговение Тутая так повлияло на меня, что я и сам не решился написать на электронный адрес африканского витии. Заглядывал только пару раз на сайт и посматривал, не сотворил ли поэтище чего нового.

— А ты можешь мне прочитать что-нибудь его? — спросила жена, грустно ковыряя в тарелке вилкой.

— Ты все равно по-английски ничего не почувствуешь, — сказал я и испугался, что обидел ее.

— Ну и что, — бесцветно сказала она, все ковыряясь в своей тарелке и клоня голову набок.

— Хорошо, — сказал я.

Шелести, ветер, по стройному тополю,Поднимайся, пыль, вслед за телегами,Сори, дерево, по земле солнышком.У меня на востоке брат живет,У меня сестра в могиле лежит,Мать моя вышивает колышком.Муравьи облепили жука черного,И ладонь моя суха как у ящерки,Рою землю стеклянным донышком.Птица пришла, крылья расправила,В дом вошла вслед за шорохом.У нее перья на груди белые,У нее ноги в чешуе тонкие,У нее голова маленькая и страшная,Зрачки черные, грозные,Клюв большой, ноздри жесткие,Шея выгнута, крылья расправлены,Танец смерти заводит с духами.Забирай душу в когти хищные,Улетай от нас в долину скорбную.Шелести, ветер, по стройному дереву,Поднимайся, пыль, по дорогам Африки,Сори, ветка, по траве солнышком.У меня на востоке брат живет,Отец и сестра в могиле лежат,Мать моя вышивает колышком.

Она сказала, что ей понравилось, хотя я знал, что она не поняла. Но может быть, ей понравилось, как я читал?

— А ты меня еще любишь? — спросил я с робкой надеждой.

Жена молчала.

— Любишь? — повторил я с отчаянием. — Ну хотя бы скажи, ты меня можешь простить?

Она ковырялась вилочкой. Я долго ждал ее ответа.

— А ты меня? — подняла она глаза.

Я вылупился как баран.

— С кем?! — спросил я, теряя самообладание.

— Просто понимаешь, это началось еще до того, как мы поссорились.

Глаза у меня на лоб вылезли.

— Как это произошло?

Она опустили глаза, быстро пожала плечиками, потом быстро призналась:

— Я снова начала ходить на футбол.

— Что?!

— Просто понимаешь, я нигде не могу по-настоящему возбудиться и разрядиться, кроме как на стадионе. Все это так захватывает меня. Я понимаю, что ты считаешь, что это глупо, потому что для тебя все, кто не связан с искусством, дураки, но в моей жизни было больше плохих писателей, чем плохих футболистов.

— На что это ты намекаешь?

— Я не говорю о творчестве, — начала оправдываться она, — я говорю о человеческих качествах, таких как доброта, верность, мужество.